Иван Дроздов - Унесенные водкой. О пьянстве русских писателей Страница 23

— Свиридов поручил мне подобрать редакторский состав.

Первый день работы в комитете напомнил мне Тракторный завод в Сталинграде, где двенадцатилетним мальчиком, приписав себе два года, начал я трудовой путь. Учился я на токаря, но скоро мастер подвел меня к строгальному станку, показал, как на нем работать, и велел отстрогать планку. На другой день мне уже пришлось работать на двух станках — токарном и строгальном, а очень скоро заболел рабочий, и меня тут же научили долбить фаски, канавки на станке долбежном. Прошло три-четыре месяца, мастер попросил меня остаться на вторую смену. Так четырнадцать часов я беспрерывно переходил от станка к станку, долбил, строгал, точил детали. В десятом или одиннадцатом часу полуночи я в изнеможении присел на штабель деталей и подумал: «Неужели всю жизнь… вот так… от станка к станку?»

В комитете не было станков, тут ничего не надо было строгать, точить, — тут надо было сидеть. С десяти утра до шести вечера. Каждый день. Безотрывно, безотлучно. Сидеть и… не делать глупостей. Боже упаси, если в беседе с посетителем или сотрудником что-нибудь не так скажешь, не так оценишь бумагу, не то ей дашь направление…

Тут надо было быть умным. Или изображать из себя умного. Если же у тебя не было ни того, ни другого, — надо было больше молчать. И покачивать головой — не очень сильно, но так, чтобы и посетитель, и сотрудник, общающийся с тобой, не могли понять истинный ход твоих мыслей. И тогда им нечего будет о тебе говорить.

Карелин был вечно в отсутствии. Он обыкновенно вечером звонил мне на квартиру, говорил:

— Завтра буду писать доклад председателю (или речь на какой-нибудь книжной выставке, или выступление на приеме, на банкете, на встрече…). Запрусь где-нибудь в свободной комнате, — ты меня не ищи.

Я принимал на себя поток посетителей. Нельзя сказать, что это был беспрерывный поток, что народ валил к нам в кабинеты. Нет, народ в наших коридорах не толкался. Да в сущности, здесь и не было народа — были писатели, ученые-литераторы, да из наших, ведомственных, директора издательств и главные редакторы.

Помню, в первый же день заявился Илья Бессонов — наш известинский журналист, корреспондент по Ставропольскому краю.

— Ты здесь? — удивился он.

— А ты?

— И меня «съели». Я теперь директор ставропольского книжного издательства. И вот — написал роман.

Вытащил из портфеля объемистую рукопись, положил на стол.

— И что же? Хочешь, чтобы я почитал?

— Конечно! И дал бы добро на печатание в нашем издательстве.

— А я… разве имею такое право?

— А кто же? Здесь порядок таков: директора издательства или главного редактора в их собственном издательстве могут напечатать только с разрешения Карелина. Ну, а ты — его заместитель. Тут до тебя был Николай Иванович Камбулов. Раньше он все дела такие прокручивал.

— Ну, тогда оставляй. Только я, конечно, посоветуюсь с шефом.

Бессонов рассказал о бедах своего издательства. Бумаги мало, писатели стонут, по пять лет ждут своей очереди.

— А ты тиражами маневрируй. Уменьшишь тиражи, больше имен выпустишь.

Бессонов выпучил на меня глаза. «Не шутишь ли?» — говорил его взгляд.

Популярно мне объяснил, что большие тиражи выгодны издательству и типографии. Рукопись подготовили, завели на поток и — шлепай. Отсюда прибыли, премии…

Кажется, я «сморозил» первую глупость. Хорошо, что на своего напал.

Позже мне станет ясным главный механизм, угнетающий наше книгоиздательское дело. Громадные тиражи! Сотня тысяч! Полмиллиона! А то и больше.

Пушкин, Гоголь, Некрасов, да и писатели нашего века — Есенин, Блок, Маяковский издавались малыми тиражами — три тысячи, пять… На бумаге, которую мы тратим ныне на одного писателя, можно было издать десять, двадцать авторов.

Бессонов раскрывал передо мной дверь, ведущую к одной из самых важных тайн партийной политики, — а точнее, политики «серых мышей» и их «полководца», «красного кардинала» Суслова: переключить бумагу и всю полиграфическую мощь страны на авторов, живущих в больших городах. Из той же политики пошли закрывать издательства в российских городах, их все больше сосредоточивали в Москве и центрах республик.

Петр Александрович Карелин имел много достоинств: он прекрасно владел пером — еще до войны был собственным корреспондентом «Известий» по Дальнему Востоку и, как я слышал в редакции, «хорошо писал». Литературная одаренность и превосходные знания общественных процессов, — в особенности же издательских дел, — помогали ему быстро, толково писать всевозможные отчеты, доклады, речи и т. д. О председателе же говорили, что он «ворчун», привередлив, и угодить ему мог только Карелин. Приближенные председателя — помощник, заместители, начальники главков — в отсутствие Карелина чувствовали себя неспокойно, не с кем было посоветоваться, уточнить, согласовать… Бумаги им возвращали на доработку по несколько раз, — всех трясло и лихорадило.

Понятное дело, я не мог заменить Карелина; ко мне заходили, спрашивали, когда будет Петр Александрович, и — уходили. Всерьез меня не воспринимали.

До меня на моем месте работал Николай Иванович Камбулов — бывший корреспондент «Красной звезды», крупный военный писатель, лауреат высшей военной литературной премии. Он, конечно, был дока — и умен, и отличный специалист, но и о нем втихомолку говорили: «Против Карелина слабоват».

Мне в этих условиях работать было и тревожно, и неуютно. Благо, что первое время ко мне и не обращались с серьезными делами.

Карелин, заболев, оставил недописанным какой-то сверхважный доклад. Для доработки его была составлена группа сотрудников во главе с заместителем председателя.

Через два-три дня по коридорам нашего главка забегали: Свиридов недоволен работой группы.

К вечеру тревога усилилась. Я к тому времени уже со многими перезнакомился, имел приятелей, — они доверительно сообщали:

— Председатель лютует, все не так и не эдак, а через неделю у него доклад.

Заключали:

— Капризный, как девица! Если уж делал не Карелин, так всех замучает.

За десять минут до конца работы по внутреннему телефону позвонил Свиридов:

— Чем занимаетесь?

— Да вот… собираюсь домой.

— Зайдите на минуту.

Шел наверх и думал: хорошо, что не ушел домой раньше времени.

Кабинет за золотыми вензелями казался пустым и бесприютным. Ковровая дорожка, как тропа на Голгофу, вела к столу, за которым одиноко и как-то жалко сидел маленький сутуловатый человек с облитой серебром шевелюрой.

— Садитесь. Тут вот дело есть…

Стал поспешно перебирать листки, на которых значились цифры, сведения, нужные для завершающей части его доклада. В промежутках между объяснениями недовольно, басовитым голосом ворчал: