Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха Страница 23

Между ними как будто шло соревнование: кто скорее и больше других сможет опекать новоприбывших. Они ревниво относились к тому, кто успевал это сделать быстрее и успешнее других. Тогда они надувались, недовольно оспаривали его советы, даже обиженно переставали разговаривать друг с другом. В помощи нам был для них новый большой смысл их скучного и бесцветного существования.

А наши беженцы хотя и спрашивали их советов, но хотели и сами показать себя: мы тоже не такие простые. Многим не нравилось их новое окружение. Рассудительный Берл постоянно их уговаривал:

— Помалу, помалу, и вам тоже здесь понравится. Это Америка.

— Что мне здесь может понравиться? — громко кипятился часовщик из Харькова, большой и тучный мужчина лет за шестьдесят. — Грязное их метро мне понравится? И я ещё должен платить за эту грязь полдоллара! Да я бы им показал, какое метро у нас в Харькове, и всего за пять копеек — игрушка, а не метро, вот!

Он особенно упирал на слово «их». Беженцы вообще подчёркивали свою непринадлежность к американскому обществу, говоря про американцев — они, им, их. Берл отвечал ему спокойно и тихо, как всегда:

— Помалу, помалу… Вы потом не будете себе брать этот грязный сабвей, если он Вам так не нравится. Вы будете ездить на своей машине.

— На машине, а! Я буду ездить на машине! Вы что — смеётесь?

— Почему смеяться? Скажите, была у вас машина в Харькове?

— Машина? Да я за всю свою жизнь и на полмашины не заработал.

— Вот видите, а здесь у такого человека, как вы, есть две-три машины. И ему не надо ездить на сабвее.

— Ну, это вы мне сказки рассказываете: «две-три машины»! Да откуда у простого часовщика могут взяться две-три машины?

— А что такого? Подумаешь, две-три машины. У половины американских семей есть по две-три машины. Начнете работать, купите сначала одну, старую какую-нибудь, японскую. Потом купите другую — новую, американскую. А третья уже будет немецкая. Мало-помалу всё будет. Это Америка. Зачем вам нервничать?

Опять нам приходилось жить в гостинице бок о бок с другими беженцами. Хотя они уже потёрлись боками о западную жизнь в Вене и Риме, но всё равно оставались не очень приятными в тесном общении. А тот часовщик так просто раздражал своими шумными недовольствами по каждому поводу. Хотя… я тоже считал, что общественный транспорт был в Союзе намного дешевле и работал лучше. Но это был единственный способ передвижения по всей советской стране, им пользовались все слои населения, за исключением высоких начальников.

Сотрудники НЙАНА бувально задыхались от наплыва беженцев из Союза. В Нью-Йорке нас уже жило более ста пятидесяти тысяч, и люди всё прибывали и прибывали. 1978 год обешал стать рекордным. Правила были строгие: живи в гостинице две недели, ходи на оформление разных бумаг и на инструктажи в НЙАНА почти каждый день, за это время подыскивай себе дешёвую квартиру, на которую давали минимум денег, и старайся найти хоть какую-то работу, а если работы нет, получай мизерную помощь и изучай на курсах английский за счёт НЙАНА. А потом всё равно находи работу.

Правила были строгие, но почти никто из беженцев их не соблюдал, все чего-то требовали ещё и ещё. Большинство жили в маленьких и плохоньких гостиницах в Бруклине. Найти какую-либо квартирку было относительно нетрудно. Но для беженцев новым было правило, чтобы каждый ребёнок имел свою комнату, в крайнем случае, одну на двух детей того же пола.

— Да мы в Одессе (Черновцах, Николаеве, Кишинёве, Москве, Ташкенте и т. д.) жили в одной комнате по три поколения вместе — дедушки-бабушки, родители и дети — все вместе, — доказывали они.

— В Америке так не разрешается, — был ответ, — ищите квартиру на три-четыре спальни.

— Господи! Да мы никогда и не жили в таких квартирах.

И искали, и находили. А вот получить работу без знания языка было невозможно, хотя большинство беженцев были работники не профессиональных квалификаций. Сотрудники НЙАНА были натренированы именно на устройство только таких. Здесь им было даже трудней, чем их коллегам на этапах иммиграции: они должны были помогать окончательному устройству беженцев, которые сами ничего вокруг не понимали. А главное, в НЙАНА не хватало переводчиков.

У меня переводчиком пока была Ирина. В один из первых дней меня направили к консультанту для беженцев-докторов, тоже доктору на пенсии. Это был человек за семьдесят лет, крупный мужчина суровой наружности. Посверлив меня глазами, он стал слушать, что рассказывала про меня Ирина. А она не жалела красок, чтобы дать ему понять, какой я хороший специалист. Я делал вид, что мне ясно всё, для этого усиленно улыбался и время от времени вставлял какие-то слова. Чем больше Ирина говорила, тем более скептически он посматривал на меня. Ко мне он обращался в третьем лице:

— Он что — хочет снова стать доктором в этой стране?

— Конечно.

— А он понимает, какой тяжёлый путь ему для этого надо пройти?

— Думаю, что мы понимаем.

— Ничего вы оба не понимаете, — резко и с неприязнью. — Вот, смотрите! — он достал с полки килограммов семь-восемь толстых медицинских учебников. — Вот! Это всё ему придётся выучить наизусть, чтобы сдать экзамен. А он даже не умеет читать на английском.

— Но ведь другие сдают экзамены и поступают в резидентуру…

— Глупости! Сдают они на самую низкую оценку, поступают в самую плохую резидентуту, а потом не могут устроиться ни в какой госпиталь, и открывают примитивные офисы для русских же пациентов. Это не американская медицина. Пусть он и не мечтает стать доктором, а тем более ортопедическим хирургом.

Я понимал, что он говорил, но сам ответить не мог. Во-первых, эта проклятая немота из-за незнания языка, а во-вторых, даже и с языком я действительно не представлял себе всех трудностей. Вышли мы от него, как помятые. Ирина так просто была убита — крушение надежи. Но мои надежды он не убил, я в себя верил.

Наш с Ириной первый опыт поездки на сабвее — метро — был удручающий. В один из первых дней мы поехали на поезде № 2 в другой район Манхэттена, Бронкс, чтобы присмотреть там квартиру. Ближайшая к нам станция сабвея, на 96-й улице, была полутёмная и грязная. Поезда ждать пришлось долго, минут двадцать. Вагоны его были снаружи сплошь разрисованы цветными граффити — въедливой краской-распылителем, выглядело это ужасно. Я даже не мог поверить, что это было сделано молодёжью просто из хулиганства: неужели допускается такое? Но внутри вагоны были ещё хуже — грязные, ободранные, половина ламп не горела.

Ещё худшее впечатление производили большинство пассажиров. Время было дневное, ехали почему-то в основном молодые чёрные, которым, по нашим представлениям, полагалось бы быть на работе. Они шумели, курили, даже задевали других пасажиров, особенно молодых женщин. Все молчали, никто не хотел связываться с ними.