Софья Бенуа - Мерьем Узерли. Актрисы «Великолепного века» Страница 23

И даже если создатели фильма действительно не ставили перед собой просветительские цели, все же этот сериал вызвал всплеск интереса к истории Османской империи, да и к истории России XVI века – времени, когда красивые славянки попадали в плен.

B свете сказанного особое звучание на просторах России и СНГ обретают классические труды о жизни Роксоланы – королевы Османской империи, как европейцы называли ее при жизни. Обратившись к самому значительному, любимому многими с детства произведению украинского писателя Павло Загребельного, мы можем сравнить свои впечатление от прочтения и от просмотра. И хотя многие утверждают, что Роксолана в украинском произведении – умна, нежна и порядочна, а в турецком фильме – наглая и бесшабашная, все же для меня эти два образа слились в один благодаря именно визуальному знакомству с «исторической натурой». Ha мой взгляд, впечатления от книги и сериала совпадают идеально, доказывая и несомненный талант писателя, и несомненный талант турецких кинематографистов, увидевших – через века – одни и те же сцены, передавая одни и те же чувства, обволакивающие и зрителя и читателя неким неуловимым волшебством…

Кувшин из дворца. I половина XVI века. Османская империя

«Хюррем не думала о смерти и не боялась ее. Смерть не для нее и не для ее дитятка. To для других, прежде всего для мужчин. Это они живут с мыслью о смерти, постоянной и неизбежной, для них она бывает пышной или никакой, а то и позорной. Женщины не умирают. Они просто исчезают, как птицы, цветы или облачка под солнцем. После себя оставляют детей, жизнь, целый мир. Всегда носят этот мир в себе, наполнены им и переполнены, потому и всемогущи. Ho открывается это лишь немногим, и открывается не само по себе, а в муках, ограничениях, в нечеловеческом напряжении. Разве она за свои муки не заслужила счастья?

От султана пришел торжественный фирман, написанный золотыми чернилами на пурпурной самаркандской бумаге, с подвешенной золотой печатью. B фирмане провозглашалась высокая воля повелителя о том, что сын от любимой жены Хюррем назван именем великого Фатиха Мехмедом, Хюррем отныне должна именоваться султаншей Хасеки, то есть самой ближайшей и самой дорогой для падишаха, милой его сердцу. Присланы были также дары для султанши, дорогие ткани, и «озера любви» из огромных розовых и пурпурных жемчужин, и золотые монеты для новорожденного.

Три недели несли для маленького Мехмеда золотые и бирюзовые подносы с кучами золотых монет. «Йаши узун олса!» («Ах, если бы его жизнь была долгой!») Хасеки Хюррем соглашалась: ах, если бы, если бы! Жила теперь как богородица, к которой идут добрые волхвы с дарами. A поскольку дары передавали ей чернокожие евнухи, то это еще больше увеличивало сходство с той древней священной историей, от которой когда-то у маленькой Настасьи перехватывало дыхание.

Ha одном из 23 барельефных портретов в Палате представителей конгресса США изображен Султан Сулейман

Вельможи, купцы, послы и путешественники кланялись дарами молодой султанше в надежде на внимание, благосклонность и, если понадобится, защиту. Были привезены из-за высоких гор, широких рек и беспредельных пустынь тонкие шали и еще более тонкие щелка, сохранившие в каждой складке дикий дух непостижимых просторов. Нежные соболя и невиданный мех морской выдры, поднесенные русским послом Иваном Морозовым, дохнули на нее снегами и морозами отчизны. Сыпались на нее дорогие украшения Востока, драгоценнейшие ткани, посуда, украшения чуть ли не из всех городов Европы, ароматные масла, мази – все необходимое для поддержания красоты, для ее лелеянья, золотые клетки с райскими птицами, ручные гепарды и чучела огромных крокодилов, ковры и арфы с золотыми струнами; теперь у Хуррем должна была быть своя сокровищница для сохранения всех этих богатств, и кизляр-ага должен был определить для нее хазнедар-уста – честную старую женщину, которая бы вела большое и непростое хозяйство первой жены султана, собственно первой женщины державы, если не считать валиде.

Когда молчаливый султан брал тело маленькой рабыни, она изо всех сил защищала и сберегала свою душу, прикрывая ее золотым крестиком. Теперь должна была уступить и душу, по крайней мере для посторонних глаз. «Где мои дети, там и душа», – сказала Хюррем султанской матери, попросив поставить ее перед кадием Стамбула в Айя-Софии. Подняла указательный палец правой руки, палец исповедания, и приняла ислам. Бил на дворе большой султанский барабан, радостно извещая о приобщении к исламу еще одной души, Хасеки поклонилась кадию, и кадий приложил сложенные лодочкой ладони к груди в знак высокого почтения к ее величеству султанше – так встречала она своего повелителя, который уже возвращался из затяжного кровавого похода, торопился в столицу, снова без пышной свиты, без триумфа, почти тайком, сопровождаемый грозным ропотом недовольного войска и зеленоватыми трупами, которыми устилали ему путь пораженные страшной чумой его воины от Родоса до самых Врат Блаженства Стамбульского сераля.

Продавцы ковров. Художник Жан-Леон Жером

A впереди султана летело его повеление приготовить наибольший подарок возлюбленной Хасеки за сына – невиданное платье из золотой парчи, расшитое по вороту, рукавам, подолу и переду бриллиантовыми и рубиновыми стежками, украшенное на месте шейной застежки огромным изумрудом, привезенным из Александрии. Тот изумруд на тридцать четыре диргемы стоил сорок два кесе, то есть девятьсот восемьдесят селимов золотом, или восемьдесят тысяч дукатов. A все платье Хасеки стоило сто тысяч дукатов, сумма, какую в то время вряд ли бы нашла в своей казне великая европейская держава, но для султана, исчислявшего свой доход в четыре с половиной миллиона дукатов, она не представлялась такой уж неимоверной. Если же вспомнить, что под стенами Родоса пало именно сто тысяч воинов Сулеймана, то цена платья, подобного которому еще не видел мир, находила свое, пусть и кровавое, как положено для такого великого властителя, оправдание.

Для себя Сулейман сочинил небольшое стихотворение: «Повторял я множество раз: Сшейте моей любимой платье. Сделайте из солнца верх, подкладкой поставьте месяц, из белых облаков нащипайте пуху, нитки ссучите из морской синевы, пришейте пуговицы из звезд, а из меня сделайте петли!»

Хасеки в платье, которое охраняли все капиджии и бостанджии большого дворца, должна была ждать султана в тронном зале, стоя у золотого широкого трона падишахов, за прозрачным, тканным золотом занавесом; впервые за всю историю Османов султанская жена допущена была до трона (хотя бы постоять рядом!), еще вчера неведомая рабыня, сегодня всевластная повелительница, приближенная и вознесенная небывало, среди осуждающего шепота, нареканий и затаенной хулы стояла, гордо подняв головку с пышными золотыми волосами, которые никак не хотели прятаться под драгоценное покрывало, с лицом, закрытым тонким белым яшмаком, только с двумя прорезями для глаз, но и сквозь те прорези горели ее глаза таким блеском, что затмевали огромный изумруд на ее сказочном платье.