Евгений Соловьев - Иван Гончаров. Его жизнь и литературная деятельность Страница 23

Весь ряд этих личностей представляет некоторую градацию, где на высоте стоят безупречная Беловодова и Марфинька, потом бабушка и Вера и наконец нисходит до крайнего злоупотребления человеческой натуры в жене Козлова и в Марине. Последняя уже представляет окончательное падение человека до животного. Нередко слышишь упреки: зачем художник избирает такие сюжеты, как, например, болезни страсти, их уродливости, безобразные явления, и такие лица, как Вера, бабушка, с их падениями, и наконец жена Козлова и Марина? Как скоро эти лица – люди, так и нельзя обходить их и нельзя отворачиваться от их пороков и слабостей. Лучше бы изображать только чистых, безупречных героев и героинь, но тогда искусство было бы, как в прежнее время, только забавой, развлечением досуга. Между тем в наше время, когда человеческое общество выходит из детства и заметно зреет, когда наука, ремесла, промышленность делают серьезные шаги, искусство отставать от них не может. Оно имеет тоже серьезную задачу – это довершать воспитание и совершенствовать человека. Оно так же, как наука, учит чему-нибудь, остерегает, убеждает, изображает истину, но только у него другие пути и приемы: эти пути – чувства и фантазия. Художник – тот же мыслитель, но он мыслит не посредственно, а образами. Верная сцена или удачный портрет действует сильнее всякой морали, изложенной в сентенции».

……………………………………………………………………

«Меня всегда поражали, – пишет он дальше, – во-первых, грубость в понятии, которым определялось это падение, а во-вторых, – несправедливость и жестокость, обрушиваемая на женщину за всякое падение, какими бы обстоятельствами оно ни сопровождалось, тогда как о падении мужчин вовсе не существует никакого вопроса (в последнем случае все ссылаются на разницу, которую вложила сама природа в женский организм, на назначение, указанное женщине, и на некоторые особые условия и свойства женской натуры. В этой ссылке есть очень маленькая доза правды, а больше лукавство. Но я не касаюсь этого вопроса – это не мое дело). Падение женщин определяют обыкновенно известным фактом, не справляясь с предшествовавшими обстоятельствами: ни с летами, ни с воспитанием, ни с обстановкой, ни вообще с судьбою невинной девушки. Ранняя молодость, сиротство или отсутствие руководства, экзальтация нервической натуры – ничто не извиняет жертву, и она теряет все женские права на всю жизнь и нередко в безнадежности и отчаянии скользит дальше по тому же пути. Между тем общество битком набито такими женщинами, которых решетка тюрьмы, т. е. страх, строгость узды, а иногда еще хуже – расчет на выгоды – уберегли от факта, но которые тысячу раз падали и до замужества, и в замужестве, тратя все женские чувства на всякого встречного, в раздражительной игре кокетства, легкомыслия, праздного тасканья, притворных нежностей, взглядов и т. п., куда уходит все, что есть умного, тонкого, честного и правдивого в женщине. Мужчины тоже, со своей стороны, поддерживают это и топят молодость в чаду разгула страстей и всякой нетрезвости, а потом гордо являются к брачному венцу с болезненным или изношенным организмом, последствиями которого награждают девственную подругу и свое потомство, – как будто для нас, неслабого пола, чистота нравов вовсе не обязательна. Смешно вооружаться и греметь против этого слишком укоренившегося зла, – я и не вооружаюсь (всякий почти из нас попал бы камнем в первого себя), я вооружаюсь только против тяжкой ответственности, которой слепо и без разбора подвергают женщин. Я и в романе взял защиту этого дела; но напомню опять, что романист – не моралист, следовательно, и я не мог взять на себя решение вопроса о падениях женщин, а старался изобразить двух виновных в факте, но не падших женщин. Затем уже пусть читатель сам решает вопрос о том, что такое падение женщины».

Но, признавая и оправдывая страсть, мы отрицаем и обвиняем самую сущность патриархального строя и одно из главных его проявлений – подчиненность женщины.

Глава VII. Последние годы жизни

Несомненно, Гончаров был глубоко оскорблен тем приемом, каким встретили его роман. Нелегко переносить неудачу под 60 лет, да еще человеку, избалованному крупным литературным успехом. Естественно поэтому, что он ушел в себя и лишь в самых редких, экстраординарных случаях решался показываться публике. Перечень его литературных работ после «Обрыва» невелик: «Литературный вечер» (1877 г.), «Мильон терзаний» (1881 г.), «Заметки о личности Белинского» (1884 г.), «Лучше поздно, чем никогда», «Воспоминания», «Слуги».

Неудача любимого романа, приближающаяся старость, болезни – все это наводило грусть и тоску. Гончаров стал смотреть на себя как на конченого человека и долгое время не хотел даже переиздавать своих сочинений. Чего-нибудь нового, крупного он не замышлял или, лучше сказать, не решался замышлять и терпеть не мог, когда его спрашивали, отчего он никогда не пишет. Это раздражало его. «Напрасно я ждал, – говорит он, – что кто-нибудь, и кроме меня, прочтет между строками (моих сочинений) и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое. Но этого не было. Мог бы это сделать и сделал бы Белинский, но его не было. Потом, с наступлением реформ, на очередь стали другие вопросы, важнее вопросов искусства, и оттеснили последние на второй план. Все молодое и свежее поколение жадно отзывалось на зов времени и приложило свои дарования и силы к злобе и работе дня. Было не до эстетических критик».

Недовольство или, лучше сказать, неудовлетворенность Гончарова очевидно из этих его слов. Он почувствовал себя не у дел. Правда, после «Обрыва» он написал такую великолепную вещь, как вторую часть своих воспоминаний «На родине», и дал очень ценный материал для исследования таинственного процесса творчества в «Лучше поздно, чем никогда», – но все это прошло незамеченным. Старик мог почувствовать себя недовольным, особенно после того, как в «Отечественных записках» «Литературный вечер» был представлен образчиком легкомыслия(!).

Он остался не у дел и по службе. В 1873 году, дослужившись до генеральского чина, он вышел в отставку, едва ли унеся с собою хоть одно приятное воспоминание после почти сорокалетней деятельности. Честолюбие его всегда было вне канцелярских стен, и он не чувствовал себя несчастным оттого, что уходит «действительным», а не тайным советником.

А жить ему еще предстояло долго – почти 20 лет!.. Чем же занять этот невольный досуг?… Болезни, лечение? Все это отнимало немало времени, но оставалось еще больше. Знакомых у Гончарова было мало, близких – еще меньше. Случайных посетителей, хотя бы самых искренних почитателей своего таланта, он не любил и если допускал к себе по необходимости, то беседовал вяло и неохотно. У себя на квартире он устроился несколько по-обломовски, особняком, уклоняясь даже от торжественных приветствий и вообще от всяких парадов…