Арсений Гулыга - Гердер Страница 23

В восьмой книге «Идей…» говорится о естественном состоянии человечества как о мире, а не войне. «Бывали философы, которые видели в роде человеческом инстинкт самосохранения, а потому причисляли людей к кровожадным зверям и естественное состояние человека полагали в состоянии войны каждого против всех» (9, т. XIII, стр. 319). Это опять-таки выпад не столько против Гоббса, сколько против Канта. «Неужели, — задает риторический вопрос Гердер, — человек — это дикий зверь по отношению к себе подобным, неужели он не склонен к человеческому общежитию?.. Взгляните, как мирно живут между собой немирные племена дикарей. Тут никто не завидует друг другу, каждый добывает себе пропитание и наслаждается добытым в тишине и покое. Если злобный, противоестественный характер согнанных на узком пространстве людей, конкурирующих между собой ремесленников, художников, вечно спорящих политиков, завистливых ученых объявить всеобщей принадлежностью человеческого рода, правда истории будет нарушена» (9, т. XIII, стр. 321).

А в девятой книге «Идей…» есть уже прямая цитата из Канта (правда, несколько искаженная). «Вот легкий, но дурной принцип для философии человеческой истории: „Человек — животное, нуждающееся в господине и счастье свое конечного предначертания ожидающее от своего господина“» (9, т. XIII, стр. 383). Все, что касается «счастья», у Канта отсутствует; последний хотел лишь сказать, что люди злоупотребляют своей свободой, и поэтому они нуждаются в «господине», в качестве какового выступают человеческий род в целом и институт государства. Гневные филиппики Гердера против государства нам известны, они также направлены против Канта, который видел в этом институте подлежащее совершенствованию, но неизбежное зло. Для Гердера государство — это машина, которую со временем надо будет сломать. И он переиначивает афоризм Канта: «Человек, который нуждается в господине, — животное: поскольку он человек — ему не нужен никакой господин» (9, т. XIII, стр. 383).

И еще одна стрела была пущена в Канта: обвинение (необоснованное) в том, что критическая философия пренебрегает человеческим индивидом, главное для нее — род как некая самодовлеющая сущность. «Если кто-нибудь скажет, что воспитывается не отдельный человек, а род, то это будет непонятно мне потому, что род, вид — это только всеобщие понятия, и нужно, чтобы они воплощены были в конкретных индивидах. Какую бы совершенную степень гуманности, культуры и просвещенности ни отнес бы я к общему понятию, я ничего не сказал бы о подлинной истории человеческого рода, как ничего не скажу, говоря вообще о животности, каменности, железности и наделяя целое самыми великолепными, но противоречащими друг другу в отдельных индивидах свойствами. Наша философия истории не пойдет по пути Аверроэса, согласно которому всему человеческому присуща единая и притом очень низкая душа, которая лишь частично передается отдельным людям» (9, т. XIII, стр. 347).

Когда вышла в свет вторая часть «Идей…», Кант получил книгу из рук Гамана и внимательно проштудировал ее, во «Всеобщей литературной газете» появилась новая рецензия. На этот раз она начиналась в благожелательных тонах: Кант похвалил умный подбор этнографических источников, мастерское их изложение, сопровождаемое собственными меткими замечаниями. Но тут же стал иронизировать по поводу излишней метафоричности изложения, при которой «синонимы заменяют доказательства, а аллегории — истину». Привел примеры того, как по мелочам Гердер противоречит сам себе и принимает всерьез библейскую легенду. Процитировав то место из книги, где автор говорит, что первый человек получал указания от Элоима, и обещает еще вернуться к этому в другом месте, Кант писал: «Посмотрим, как ему это удастся и сможет ли он, достигнув цели, благополучно вернуться домой, т. е. в жилище разума» (46, стр. 111).

От Канта не укрылись содержавшиеся в книге и направленные против него пассажи. Гердер выдвигает на первый план счастье индивида, противопоставляя его государству. Можно быть счастливым по-разному, отвечает Кант. Не призрачная картина счастья, которую каждый рисует по-своему, а «непрерывно растущая деятельность и культура, показателями которой служит упорядоченная в соответствии с правовыми понятиями государственная конституция» (46, стр. 112) — вот подлинная цель Провидения и Просвещения. Если идеал — блаженные острова Таити, где столетиями люди жили, не вступая в контакт с миром цивилизации, то спрашивается, есть ли здесь вообще необходимость в людях, не могут ли их заменить счастливые овцы и бараны? Гердер назвал принцип Канта «легким, но дурным». Он, действительно, легко усваивается, так как его подтверждает опыт всех времен и народов. Но почему он дурной? Может, правильнее было выразиться, что произнес его дурной человек?

Еще более едкая насмешка звучит в кантовских замечаниях по поводу того, что Гердер не признает никаких атрибутов вида, отличающихся от признаков индивида. Конечно, если сказать, что ни у одной из лошадей нет рогов, а в целом лошадиный род наделен рогами, то это будет бессмыслица. Но человеческий род как целое обладает некими характеристиками, которых нет у отдельного индивида. Только род в целом осуществляет свое «предназначение», т. е. пребывает в состоянии развития и способен достигнуть его вершины. Коснувшись в этой связи заявления Гердера, что его философия истории не пойдет за Аверроэсом, Кант ехидно заметил: «Из этих слов можно заключить, что наш автор, так часто порицавший все, что до сих пор выдавалось за философию, хочет показать всему миру, в чем заключается образец настоящей манеры философствовать — не посредством бесплодных словесных заявлений, а на деле и примере своего тщательно разработанного произведения» (46, стр. 114), другими словами: тень арабского философа потревожена напрасно, его учение о всеобщем интеллекте к спору отношения не имеет.

На этом Кант закончил полемику. Ее отзвуки, правда, можно обнаружить в некоторых позднейших работах, например в статье «Предполагаемое начало человеческого рода» (1786), где он весьма осторожно иронизирует над милым пасторскому сердцу Гердера Ветхим заветом, как бы намекая на то, что библейский текст может служить опорой для самых противоположных мнений. И даже в «Критике способности суждения» (1790), где речь идет снова о том, что «последняя цель природы» — не счастье, а культура человека. Но это только отзвуки. В целом Кант считал спор исчерпанным.

Для Гердера он только начинался. Уязвленный до глубины души, Гердер львиную долю своей энергии посвятил опровержению критической философии. «Критике чистого разума» он противопоставил свою «Метакритику критики чистого разума», «Критике способности суждения» — «Каллигону». В «Письмах для поощрения гуманности» помимо рассмотренного выше раздела «К вечному миру» есть еще один пассаж, прямо направленный против Канта (хотя имя последнего опять не упомянуто): «Бедная философия отправилась недавно в потемки: она фантазирует по поводу чистых понятий разума, которые существуют вне всякого опыта и выше созерцаний, предшествующих опыту, она признает надмировую свободу человека и определяет чистый долг помимо всех побудительных причин. Прикрываясь ветошью спекулятивных словечек, она обливает презрением всю предшествующую науку и превращает в бранное слово само понятие популярной философии; она высоко подняла знамя нетерпимости и разносит вдребезги все то истинное и полезное, что не укладывается в ее терминологию» (9, т. XVIII, стр. 333).