Харкурт Альджеранов - Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета Страница 24

Трудно сказать, что доставляло мне больше удовольствия в Японии – танцевать со своей труппой или разучивать японские танцы. И то и другое сильно интересовало меня. В «Пробуждении Флоры» я заполучил роль сатира, которой давно домогался. Там было только два сатира, и я ощутил, что мне наконец предоставляется возможность создать собственную характерную роль. Я экспериментировал с гримом и решил повернуть колени внутрь, а не наружу для того, чтобы показать, что я иное существо, отличное от людей. Одна из девушек сказала мне впоследствии, что я был самым милым сатиром, какого она когда-либо видела. Но у меня не было намерения выглядеть «милым».

Нравились мы публике «Империал-театра» или нет, мы не могли определить, потому что японские зрители не аплодируют. Нас постигло ужасное разочарование – мы вложили всю свою энергию в исполнение финала, занавес опустился, и ничего не произошло, только тихий осторожный шепот и звуки зажигалок для сигарет. К счастью, газеты публиковали восторженные статьи, иначе у нас не было бы ни малейшего представления о том, что русский балет значил для Японии. Это был не только первый визит Павловой, но вообще первый раз, когда Япония видела балет в «большом масштабе», если только двадцать танцовщиков могли представить «большой масштаб». Оркестр был явно слабым, но, поскольку среди зрителей присутствовало мало европейцев, а японцы плохо разбирались в европейской музыке, надеюсь, этот недостаток не слишком бросался в глаза. Бедному Теодору Штайеру, нашему дирижеру, пришлось нелегко.

В Токио произошло чрезвычайно волнующее для меня событие: наш единственный русский характерный солист Караваев после последнего турне остался в США, получив превосходный ангажемент. А это означало, что у Павловой не оказалось партнера в «Русском танце», поскольку Волинин выступал с ней только в классических балетах и некоторых дивертисментах. До отъезда из Лондона месье Дандре и Павлова упорно пытались найти какого-нибудь подающего надежды характерного танцовщика, настаивая, чтобы он был славянином. В новой версии «Русского танца» должно было участвовать восемь девушек, Павлова и один танцовщик, которому предстояло исполнить большинство сенсационных русских па. Я присутствовал в Лондоне на нескольких просмотрах, на которых эмигранты демонстрировали свои жалкие попытки интерпретации «Русского танца». Я льстил себя мыслью, что хотя и не был славянином, мог справиться с танцем лучше, чем некоторые из них. Я предусмотрительно держал это мнение при себе, поскольку не так-то просто единственному англичанину в труппе высказывать вслух свои мысли.

Когда однажды, просмотрев еще одного злосчастного русского претендента, которому не удалось угодить Павловой, месье Дандре спросил меня с каким-то странным непроницаемым выражением лица:

– Мальчик мой, как ты думаешь, смог ли бы ты станцевать «Русский»?

Я собрал все свое мужество и ответил:

– Думаю, что смог бы станцевать немного лучше некоторых других.

Месье Дандре задумчиво кивнул и вскоре после того попросил меня показать Пиановскому, на что я способен. Тот без большого энтузиазма заметил, что я, может быть, и справлюсь к тому времени, когда мы приедем в Японию. Я не осмелился упомянуть об этом замечании никому, кроме своей матери, со строгим указанием держать это в секрете. Когда мы приехали в Японию, мне все еще не верилось, что подобное возможно. Я действительно буду партнером Павловой! Хотя этот дивертисмент был в репертуаре во время последнего американского турне, в него собирались внести ряд изменений специально для Японии, но на это не было времени. Я жаждал приступить к работе и готов был при необходимости репетировать день и ночь, но за четыре дня до премьеры я еще не знал, что репетировать. Я, конечно, мог попрактиковаться в основных элементах – в прыжках и присядке, и все. Когда дело дошло до настоящих репетиций с мадам, я ужасно нервничал, главным образом потому, что сцена театра Кабуки была очень скользкой. Мне казалось, будто это Ватерлоо, а я Веллингтон. «Русский танец» обычно пользовался успехом. Он поражал своей хореографией и зрелищностью. Зрители просто задохнулись от восхищения, когда занавес поднялся и перед их взорами предстала современная театральная версия русского крестьянского быта в интерпретации Судейкина, с покосившейся избой, радугой, прудом с утками, крестьянкой с коромыслом и двумя ведрами и фрагментами декорации на заднем плане с нарисованными на них фигурами крестьян. Костюмы были столь же преувеличенными: огромные кокошники и сарафаны с крупными узорами.

В мгновение ока состоялась премьера, и я заковылял домой, опираясь на руку Варзинского, испытывая такое ощущение, словно стальные гребни впиваются мне в ноги. Газеты не упомянули моего имени, но это не имело значения, поскольку Павлова сказала: «Спасибо, Элджи». А девушки из кордебалета утверждали, будто я станцевал очень хорошо, даже некоторые из мужчин признавали это. Как чудесно было, когда за обедом после одного из спектаклей Павлова подняла бокал и произнесла:

– Удачи в «Русском», Элджи. Мне нравится танцевать с тобой.

Мне казалось, что теперь никакое другое мнение уже не имеет значения. Со временем газеты стали упоминать мое имя в довольно пылких выражениях и утверждали, будто декорации были просто преступлением. Мне же казалось, что теперь уже ничего не может быть плохо.

Несмотря на все эти волнения, я был очень занят множеством иных вещей. Я воистину вел двойную жизнь – утром и вечером был русским, а днем – японцем. На теплоходе мы говорили о японских танцах, и Павлова выразила надежду, что кто-нибудь из нас разучит их. Для Павловой новая страна в первую очередь означала новую аудиторию и во вторую – новый источник танца, ибо танец был ее языком. Она целиком и полностью посвятила себя танцу и брала танец взамен. Она трансформировала мексиканский танец в театральную сюиту и исполнила свой собственный сенсационный танец. В репертуар входили голландский танец, персидский танец Оливерова, танец Анитры в исполнении Тамары, так же как и польские и венгерские ансамбли и сольные танцы. Естественно, я добровольно вызвался изучать японский танец, поскольку еще задолго до того решил связать свою карьеру с характерным танцем и хотел выучить все, что смогу. Единственное, что заставляло меня сомневаться по поводу уроков, так это очень высокая стоимость жилья, по крайней мере для нас. Усугубляло положение то, что я хотел купить все, что видел, потому что все японское, за исключением отелей и еды, было на удивление дешевым и в то же время замечательным.

Но я недолго колебался. В течение двух дней две девушки и я договорились брать уроки у Мацумото Коширо VII, одного из самых знаменитых учителей страны, и мне оставалось только решить, какую ссуду взять у месье Дандре, чтобы заплатить ему. Почему нашего учителя называли «седьмым», словно короля? Ответы на этот и тысячу иных вопросов пришли все разом, когда мне вдруг открылся мир японской театральной культуры.