Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна Страница 24

У Бори были ужасные зубы – вечные флюсы и боль в зубах мучили его и меня тоже, потому что я видела, как он плохо пережевывает пищу. Я ему говорила, что от этого может быть рак желудка, и настояла на том, чтобы он вырвал все зубы и вставил искусственные. В 1952 году я его повела к своему протезисту, который сделал мне зубы удачно и быстро. Ему же он сделал не совсем удачно: Боря никак не мог к ним привыкнуть, не мог хорошо жевать и каждый день отправлялся к протезисту подпиливать зубы. Однажды пришел от этого врача и упал в обморок. Я оказала ему первую помощь: обложила горячими грелками и тут же вызвала «Скорую помощь». Через семь минут они были у нас. Боре сделали укол камфоры, положили под язык нитроглицерин и похвалили меня за принятые меры, но сказали, что я зря не положила и на сердце грелку. Меня это поразило: раньше на сердце клали лед, и отец и мать, болевшие сердцем, всегда клали на сердце не тепло, а холод. Когда Боря пришел в себя, он стал жаловаться на боли в грудной клетке. Ему сделали пантопон, он успокоился, а мы с врачами стали совещаться. Врач предполагал инфаркт и уговаривал немедленно положить Борю в больницу, так как потом будет поздно, а ему необходим строгий режим и наблюдение врачей. Меня спросили, какой у него характер. Я не могла лгать и сказала, что он упрям в быту и непослушен и будет непременно ходить самостоятельно в туалетную комнату. Это было смертельно опасно, и нужно было уговорить его лечь в больницу. Спрашивать его было нечего, я сказала: предполагают инфаркт, при котором нельзя двигать пальцем, но ты все равно не будешь слушаться и все кончится катастрофой. К моему удивлению, он сразу согласился. Санитары притащили носилки, я его уложила, закутавши в одеяло, и села с ним в карету «Скорой помощи». По дороге его три раза рвало кровью. Я умоляла шофера везти медленно, и в общем мы добрались благополучно до Боткинской больницы. Там все было переполнено, в палатах мест не оказалось, его положили в коридоре. Я хотела с ним посидеть, но меня удалили, давши мне телефон, по которому я могла справляться о его здоровье.

На другой день рано утром я поехала в больницу. Меня порадовал его вид и даже мелькнула мысль – не ошиблись ли доктора в диагнозе? Боря был очень доволен, что лежит в коридоре: тут много воздуха и ему приятно, что он как все, без привилегий. Он стал громко рассказывать, размахивая руками, подробности о своем пребывании в больнице. Хвалил врачей, сиделок. Я поделилась с ним мыслью о том, что, наверное, у него не инфаркт, если он может так бодро разговаривать, и отправилась к главному врачу отделения. По моему мнению, сказала я, Борю зря отвезли в больницу, это не инфаркт. Он очень громко и бодро разговаривает, размахивает руками и не похож на тяжелобольного. Однако врач сказал, что это сильный двусторонний инфаркт, а руки его придется привязать к кровати. Он тут же вместе со мной пошел к Боре и предупредил, что нужно вести себя как полагается, от этого зависит благополучное течение болезни, а иначе его придется привязать к кровати. Это удивительно, но он стал вести себя спокойней и говорить шепотом.

Мне позволили ежедневно приезжать и ухаживать за ним. Я спросила, долго ли он должен лежать в коридоре и когда его переведут в палату. Боря вторично запротестовал, сказал, что ему в коридоре гораздо приятней. В этот же день, когда я сидела у него, из палат вынесли на простынях двух мертвецов, умерших от инфаркта. Зная его впечатлительность, я очень беспокоилась за него и, приехав домой, стала хлопотать в Союзе о переводе его в палату, а потом в седьмое кремлевское отделение. Все уладилось, но боялись тряски при переносе, и врач уговорил меня пока перевести его в палату в этом же отделении. Каждый день я привозила ему еду и крепкий чай и всего его обтирала, чтобы не было пролежней. Так он и пролежал в этом отделении полтора месяца, а потом его перевели в седьмое отделение.

Там было комфортабельно, хорошо кормили, но он был недоволен своим соседом. Это был какой-то важный гражданин, и Боря разочарованно сказал, что ему гораздо милее было находиться в обществе простых людей, у него с ними был общий язык и он чувствовал себя там уютно, а здесь ему приходится что-то выдумывать и говорить не то, что он хочет. Кроме того, его мучило радио, находившееся в палате. Он не выносил и дома этого инструмента, а сосед с утра включал его. Но я его успокоила: тут оставаться ему недолго, он укрепит свое здоровье и я поеду с ним в тот самый санаторий «Болшево», где он был после Парижа. Он умолял меня не обращаться ни за чем в Союз, потому что он не любил одалживаться, у нас есть свои деньги, и мы справимся без Союза.

Через несколько дней, взяв с собой на две путевки три тысячи рублей, я поехала в Литфонд. Мне сейчас же выдали путевки на два месяца, а денег не взяли. Я хотела заплатить хотя бы за свою путевку, но мне сказали, что постановление секретариата дать две путевки даром и Пастернаку, и жене. Я доверяла Боре во всем, и распоряжения его были для меня священны. Помня его просьбу не брать ничего от Союза и непременно заплатить за путевку, я несколько раз обращалась в бухгалтерию, прося принять деньги, но мне отвечали, что ничего нельзя поделать, таково распоряжение секретариата. Интересно, что спустя некоторое время Нина Александровна Табидзе сидела у Суркова по своим делам и тут вошел какой-то человек и с возмущением сказал Суркову: вот вы выдаете Пастернаку бесплатные путевки, а у него много денег. Мне было крайне неприятно узнать о таких разговорах – ведь я сделала все что могла, чтобы уговорить бухгалтерию принять деньги!

Пока Боря лежал в седьмом отделении, где был достаточно хороший уход и стол, у меня освободились руки, и я решила привести дачу в Переделкине в более приличный вид, решив, что после такой тяжелой болезни ему лучше и зимой жить на даче. Я торопилась с ремонтом, поставила отопительные батареи, провела газ и водопровод. Еще до поездки в Болшево дача была подготовлена к зимовке.

Через три недели мы поехали на машине в санаторий. Там было чудесно, Борю очень хорошо лечили, и он окончательно окреп. В Болшеве нас застало известие о смерти Сталина. Эта смерть его потрясла, но когда я попросила его написать стихи на смерть Сталина, он наотрез отказался, сославшись на то, что умер очень жестокий человек, погубивший всю интеллигенцию.

После Болшева мы окончательно переселились в Переделкино. Ему очень понравились перемены в доме. Леня учился и жил в Москве, и мне часто приходилось уезжать из Переделкина. Как-то Боря пожаловался на боль в желудке. Я всегда напряженно следила за его здоровьем. Я встревожилась и сразу записала его на рентген. Только я собралась в Переделкино, как в Лаврушинском раздался телефонный звонок – звонил Асеев. Он с возмущением сказал, что Ивинскую освободили, Боря встречался с ней и она таскает его на какие-то дальние прогулки, что после инфаркта очень вредно. Асеев считает, что я должна немедленно принять меры и по возможности поскорей ехать на дачу. Все потемнело у меня в глазах, и первым моим побуждением было совсем не ехать на дачу, не только теперь, но и никогда.

Но, как всегда, Борина жизнь была для меня дорога, и мне важно было как можно дольше ее продлить. Лене было тогда шестнадцать лет. Я плакала и все рассказала сыну. Он был еще ребенком, он стал уговаривать меня не бросать папу и привел пример К.И. Чуковского, который до сих пор ухаживает за барышнями и гуляет с ними. Как ни было грустно, но эта детская наивность меня рассмешила, и я поняла, разговаривать мне с ним об этом не стоит. Что было делать? Ехать к Боре мне очень не хотелось, я позвонила Бориному сыну от первой жены – Жене. К счастью, он оказался дома. <…> Женя согласился тотчас же поехать в Переделкино, сделать все процедуры, переночевать и наутро привезти его на рентген. Я просила передать его отцу, что больше не могу бывать на даче. Часов в двенадцать ночи раздался звонок. К моему удивлению, это звонил Женя уже из Москвы. Оказалось, отец его выгнал и настаивал, чтобы на другое утро я приехала везти его на рентген.