Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира Страница 24

Над диваном в одной общей рамке за стеклом висели семейные фотографии. На одной из них в кресле сидел бравый кавалерист с коротко подстриженными усами. Руки его опирались на эфес шашки, стоящей меж колен, а рядом с ним стояла молодая женщина с застывшим лицом в длинном черном платье с белой опушкой по вороту.

– Это, брат, я! Можно узнать? Или скис за временем?!- весело сказал Кузьмин, возвращаясь в комнату.

– Это когда же вы?

– Давно, брат! Видишь погоны на плечах? Значит, еще в германскую… Еще холостым был.

Действительно, на могучих плечах просматривались погоны, в которых мое поколение видело символ старой царской армии, сорванный бурей революции. Правый погон пересекала портупея.

– В старой армии пробухал всю войну. В пятнадцатом ранило под Перемышлью, а на долечивание, то бишь на побывку, отпущен домой из госпиталя. Родом я из-под Вырицы, что под Ленинградом, и вот, помнится, сестра моя уговорила съездить в Питер сфотографироваться на память. Это вот она рядом.

– И в гражданской участвовали?

– А ты как думал? Ведь я в партии с четырнадцатого года и к тому же кадровый военный и ровесник почти всем нашим маршалам… Как началась гражданская, так до самого конца и трубил.

– Судя по погонам, у вас было какое-то звание?

– Младший унтер-офицер. Заметил, что на шашке мляка нет? В офицерские школы даже в годы войны из мужиков никого не принимали… А с восемнадцатого и по двадцать первый был комиссаром полка в Конной армии.

Все это он рассказывал не спеша, изредка посматриваю на часы, то на стол, на который Ирина Ивановна с Мариной подносили из кухни праздничную снедь. По том в квартире раздались новые голоса, и в столовую вошли еще два члена семьи.

– Это вот старший, Михаил,- знакомил меня Кузмин со своими отпрысками.-Скоро кончит восьмой класс, ну и верзила растет! Чемпион борща и каши!-с гордой ноткой в голосе продолжал он, любуясь высоки и застенчивым парнем в спортивном костюме.

– В кого же, как не в тебя, ему высокому-то быть, сказала Ирина Ивановна, вытирая ножи и вилки.

– Да уж, видно, в меня… А это вот Ленька, четвертый класс кончает… Академик! Семья, брат, большая жить трудновато. Люди, поди, говорят, председат исполкома-первейший богач, как сыр в масле катается, власть в районе! А эта власть получает в месяц меньше директора педтехникума. Тысяча целковых – не лик оклад… Вот социализм построим – и жить будет легче. А что обстановка у нас неказистая, так ведь н ней счастье! Верно, Ириша?

– Надо бы хуже, да некуда.

– А куда нам с мебелью деваться? С собой вот. Я шестнадцать лет, сразу после гражданской, на заседательской работе – сначала волостного, а потом онного Совета – и уж в третий раз меняю местожительство… Партии виднее, ну и еду туда, куда нужно. Где тут кочующему табору обстановка! Есть где сидеть да спать – вот и хорошо… У нас тут почти все казенное.

– Как на постоялом дворе…- с иронией говори жена, а дети смеются, быстро поедая все, что попадет в тарелку.

Дорогой наш председатель, милый, скромный, принципиальный товарищ Кузьмин! Неужели сейчас этот сильной души человек сидит где-то недалеко от нас с клеймом «врага народа» и также мучается над вопросом: за что арестовали, держат уже пять месяцев и тают? Какой проступок совершил он против родного рода?

Как я узнал впоследствии, уже после XX съезд партии, Александр Михайлович Кузьмин, не подписав ни одного протокола допроса, после долгих и мучитель. И пыток был заочно осужден особой «тройкой» Ленинградской области и отправлен на каторжные работы особый лагерь в район Колымы, где и умер в 1940 году.

В начале 1938 года Ирина Ивановна также была арестован, как член семьи изменника Родины (ЧСИР – такова «статья», по которой арестовывались и ссылась в лагеря жены и близкие родственники «врагов народа» из числа ответственных работников). Она была осуждена на восемь лет лагерей, а мальчики и девочки отданы на воспитание и прокормление дядьям, есть родным братьям Кузьмина, колхозникам из-под Вырицы.

Во время Отечественной войны оба сына ушли добровольцами на фронт: один-в авиацию, скрыв, что он сын «врага народа», другой – в партизаны, и на Ленинградском фронте оба пали смертью храбрых в борьбе с фашизмом.

Ирина Ивановна, отбыв восемь лет в Соликамских лагерях, а затем ссылку в Вологодской области, оглохнув и ослепнув от пережитых мук, живет сейчас в Ленинграде, за Невской заставой, вместе с дочерью Мариной Александровной…

Вот что пришлось пережить этой прекрасной, дружной семье, и вот что оставило от нее лихолетье.

Глава пятая

Если раны- мне били морду,

То теперь вся в крови душа.

С. Есенин

Через сорок дней одиночество мое наконец кончилось. Навсегда отошла от меня в прошлое мрачная пора полунормальных разговоров с самим собой, приглушенных Декламации и мучительных воспоминаний.

Казалось, радости не будет ни конца ни краю: махорка, папиросы, разговоры теперь не прекращались. В камеру ежедневно стало прибывать по нескольку человек: НКВД словно прорвало, и чекисты решили с лихвой задействовать пустовавшую кубатуру. Подобно тому, как усердный кочегар кидает в топку уголь лопату за лопатой и пачками подбрасывали в мою камеру все новых и новых арестантов. Либо «врагов народа» все прибавлялось на свете, либо требовалось несколько разрядить скученность в других камерах. Люди прибывали утром и вечером. Иные входили смело, как хозяева оказавшиеся здесь как бы по недоразумению, другие- робко, с опаской, смущенно присаживаясь на свободное место у стенки на полу. Третьи появлялись с видом обреченных, как бы ожидая самого худшего. И только надзиратели были профессионально невозмутимы, отмыкав и замыкая железную дверь за очередной жертвой. Всего за одну неделю к середине октября в камере скопилось пятнадцать арестантов разных возрастов и профессии, и такое примерно их число держалось до ноябрь.

Константин Кудимович Артемьев появился в нашей камере десятым или одиннадцатым, вызвав всеобщий интерес с первой минуты. Впустили его в камеру как незаметно; мы были заняты обсуждением какого-то важного для нас вопроса, не обратив внимания на открывшуюся дверь.

– Здравствуйте, братцы!-сказал вошедший громко, но так выразительно, что мы разом замолкли,- так необычно прозвучало в тюрьме приветливее слово.

Он спокойно оглядел всех нас, по-старинному отвесил каждому поклон. Заметив свободное местечко поближе к окну, подошел без суеты, как рачительный хозяин, положил к стене свой холщовый мешок на лямках, снял себя шапку и полупальто, крытое старой шинелью. Во это он аккуратно сложил поверх мешка и, покряхтел степенно сел перед своим имуществом, подобрав по-монгольски ноги, обутые в старые кирзовые сапоги.