Любовь Скорик - Произведения Страница 24

Они молча вошли в сквер рядом с почтамтом и сели на скамью. Внизу лениво всхлипывало море. Оно просвечивало сквозь хилую завесу пальмовых листьев. Солнце готовилось нырнуть в дремотно-оцепенелую воду и окрашивало всё в ядовито-розовые тона. Ну классический антураж для любовного свидания: море, пальмы, пылающий закат — ухмыльнулся он.

— Ты искал меня тогда? — тихо спросила Юлия.

— Я?.. Н-ну да, конечно, а как же…

— Я тоже тебя искала. Нашла твоего друга, он мне рассказал, что тётя у тебя умерла, а ты страшно переживал и, чтобы развеяться, поехал за границу. А потом и друг твой потерялся…

Тётя умерла? Ах вот оно что! Ну, слава Богу, вспомнил! Да это же — Чижик. Он звал её только так. Вот почему настоящего имени не помнит, а может быть, никогда и не знал. Но, Бог мой, когда это было — в запрошлом веке! Он поехал тогда в Сибирь на натуру, нашёл чудное глухое незализанное местечко, работал там, как вол, и справедливо считал себя вправе слегка поразвлечься. В общем-то, если бы чуток постараться, в той деревеньке можно было найти что-нибудь поинтереснее. Эта пичужка подвернулась некстати, случайно и, помнится, здорово тогда прилипла к нему. А сама-то ещё сущее дитя: зелена, доверчива, наивна. Всё про вечную любовь толковала. Он всерьёз опасался драмы при расставании, позвонил Стасу в Красноярск — тот и прислал эту дурацкую телеграмму про страшную болезнь любимой тёти. Ни один нормальный человек не поверил бы. Она же приняла за чистую монету, жалела. Он усиленно изображал горе, обещал скоро вернуться, велел ей писать в Красноярск, до востребования. Сам же прямым сообщением рванул сразу домой, в Питер.

— Чижик ты мой! — как можно задушевнее сказал он, положил ей руку на плечо, и она не скинула её, не отодвинулась. Тогда он скользнул ладонью по её груди и снова не встретил сопротивления. Только она просяще-жалобно сказала: "Пожалуйста, возьми меня за руку", — и сама сунула ему свою ледяную ладошку.

Они сидели, взявшись за руки, будто детсадовцы, и он представил, как насмешит потом друзей рассказом об этом вечере. Самое обидное, что ведь никто не поверит, хотя, безусловно, оценят его остроумную выдумку.

В моей руке — твоя рука,

Так просидим мы до утра… –

начал сочинять он шутейную поэму, но тут подала голос Чижик:

— Ты знаешь, Витя, я мечтала об этой минуте все семь лет без тебя.

Всего семь лет — отметил он про себя, — не так уж много.

— Вот, бывало, только закрою глаза, и сразу вижу точь-в-точь как сейчас: мы с тобой на лавочке, и ты держишь меня за руку… Ты веришь в предчувствия?

— В предчувствия? Да как-то не задумывался.

— А я верю. Ведь точно же знала, что всё равно мы встретимся, что когда-нибудь найду тебя. И вот — пожалуйста!

"Ого, меня нашли! — порадовался он. — Мне чертовски повезло!" Ему стало ясно, что так ведь и впрямь просидишь до утра "в руке рука", и он предложил:

— Давай-ка где-нибудь перекусим, а потом снова сюда придём.

Она не возражала и предложила на выбор сосисочную (она рядом) или шашлычную (та, правда, подальше, зато там настоящие кавказские шашлыки). Когда они оказались у входа в ресторан, испуганно застопорила:

— Что ты, Витя! Что ты! Я не одета для ресторана. Да и вообще…

— Всё в норме! — успокоил он, скользнув по ней опытным взглядом.

Только сейчас разглядел её как следует. Все-таки "Чижик" — это для неё очень метко. Какая-то в её облике мелкокалиберность — налицо. Малость не доросла — это точно. Но тощей назвать нельзя — в этом плане всё как будто в норме. И в смысле одеяния зря прибедняется. Однако провинциалку в ней угадаешь сразу хотя бы потому, что всё на ней абсолютно новое: от сумочки, которую явно не умеет носить, до туфель, которые так же явно ей жмут.

Она изо всех сил старалась показать, что ресторан для неё — дело привычное. Он чуть не умер со смеху, когда, воспользовавшись его минутной отлучкой, она поспешно сыпанула в свой бокал с вином ложку сахара, который им подали к клубнике. Это ни в коем случае нельзя забыть, — предупредил он себя, — колоритнейшая деталь: прекрасное многолетнее вино, сдобренное сахаром. Только опять никто ведь не поверит. Танцевать она отказалась, и он решил, что не ошибся по поводу её неразношенных туфель.

После ресторана они пошли прогуляться и вскоре вроде совершенно случайно оказались у снятого им домика. Он пригласил её посмотреть, как устроился, и она не стала отнекиваться.

— А ты всё рисуешь?

— Да, пытаюсь.

— Я тогда ещё поняла, что ты — настоящий художник. На твоих картинах наша деревня была прямо, как на фотографии.

"Ой мамочки! — он чуть не сел. — Так, запомнить — комплимент художнику: ваша картина точь-в-точь как фотокарточка! Нет, все эти шедевры надо записывать, а то, не дай Бог, забудешь. Ведь когда ещё так повезёт, где наткнёшься на такое!".

— Витя, я каждый раз, как в Москве бывала, — в Третьяковскую галерею ходила, всё думала: может, и твою какую-нибудь картину повесят. Тогда бы я тебя сразу нашла!

"Слава тебе господи, не повесили! — порадовался он. — Нет, откуда у него такая зверская выдержка? Ведь ни разу не сорвался, не захохотал, всё серьёзно так ей поддакивает. Вот потеха!"

Наконец ему надоел этот детский лепет, и он будто ненароком подвел её к кровати, всерьёз опасаясь, что она сейчас станет звать на помощь или реветь. Однако она подчинилась ему безропотно. И не то чтобы ждала этого — нет, просто смотрела на него, как смотрят на икону, за которой пойдут куда и на что угодно. Была она неопытной и робкой. Но вдруг в какой-то момент прорвалась в ней наружу такая долго запираемая женская голодная страсть, что он только подивился: вот тебе и Чижик!..

А после она говорила и говорила, мешая ему заснуть:

— Витя, кроме тебя, у меня никого никогда не было. Ты веришь? Я клянусь тебе: ты мой единственный мужчина в жизни. Вообще-то парней рядом всегда много. Которые и ухаживали. Я два раза совсем уж замуж чуть не вышла. Но только вот станет он близко ко мне подходить, а я тебя сразу вижу. И никто мне больше не нужен. Враз отвращение: нет — и всё тут! Меня уж мама сколько раз ругала: "Ну чего ты копаешься? Скажи спасибо, что находится человек, не упускай! Сама подумай: кому ты нужна?" А я — нет, не могу без любви, не хочу, противно…

А всё-таки есть Бог! Иначе бы я тебя не нашла. Только ты не думай, что я такая уж совсем хорошая. Я тебе всё расскажу, ты должен знать. Я ведь… целовалась. С несколькими даже. Один раз, правда, это почти не в счёт. У нас в техникуме на вечере мальчишки нарочно свет вырубили. А я как раз танцевала с Валеркой Зайцевым. Он мне даже нисколечко не нравился. Как темно-то стало, он меня и поцеловал. Но, знаешь, так, чуть-чуть, в щёку. Вот другой раз — самый стыдный. В вагоне у меня (я проводницей тогда работала) парень как-то ехал. Такой молчаливый да грустный. Я как раз ночью дежурила. И он не спит. Стали про жизнь разговаривать. Я ему про себя рассказала. А он мне — про девушку свою. У них с ней такие сложные отношения, и он страшно переживает. А потом — я даже сама не знаю, как это получилось, — стала я плакать, а он меня успокаивать и… Я после ужасно переживала: думала, значит, я порочная, если вот так с незнакомым человеком могу целоваться. И вот ведь никто об этом не знает, а от стыда мне хоть умри, перед собою совестно.