Нами Микоян - Екатерина Фурцева. Любимый министр Страница 24

— Майя Михайловна, Родион Константинович, я не должен бы вам звонить. Но завтрашний спектакль «Кармен» отменяется. Вместо тройчатки (так назывался вечер одноактных балетов, последним из которых шла «Кармен-сюита») пойдет «Щелкунчик». Распоряжение дал Вартанян. Попытайтесь поговорить с Фурцевой. Вдруг уломаете. Удачи…

Вартаняном назывался маленький сутулый армянский человек, ведавший всеми музыкальными учреждениями советской страны. Выше него в министерстве культуры были лишь замы министра да сама Фурцева.

…Стремглав бросаемся в Министерство культуры. Любовь Пантелеймоновна опрометчиво выдает государственную тайну — министр в Кремлевском дворце съездов на прогоне «ленинского концерта»…

Ослепшие с яркого дневного света, ощупью входим в притемненный зрительный зал. Министр со свитой заняты важным государственным делом — добрый час рассуждают, куда выгоднее определить хор старых большевиков с революционной песней: в начало или конец концерта. Мы тихо присаживаемся за склоненными к мудрому министру спинами. Диспут закончен. Петь старым большевикам в конце, перед ликующим апофеозом. Улучив момент, вступаем с Фурцевой в разговор. Все доводы идут в ход. Но министр непреклонен:

— Это большая неудача, товарищи. Спектакль сырой. Сплошная эротика. Музыка оперы изуродована. Надо пересмотреть концепцию. У меня большие сомнения, можно ли балет доработать. Это чуждый нам путь…

Оставляю в стороне тягостный диалог. Мы говорили на разных языках.

Фурцева заторопилась к выходу. Клевреты в ожидании. Уже на ходу Щедрин обреченно приводит последние доводы:

— У нас, Екатерина Алексеевна, завтра банкет в Доме композиторов оплачен. Все участники приглашены, целиком оркестр. Наверняка теперь «Голос Америки» на весь мир советскую власть оконфузит…

— Я сокращу любовное адажио. Все шокировавшие вас поддержки мы опустим. Вырубку света дадим. Музыка адажио доиграет, — молю я министра подле самой двери.

— А банкет отменить нельзя? — застопоривает шаг Фурцева.

— Все оповещены, Екатерина Алексеевна. Будет спектакль, не будет — соберется народ. Пойдет молва. Этого вы хотите?

Никогда не знаешь, что может поколебать мнение высоких чинов. Поди предположи…

— Банкет — это правда нехорошо. Но поддержки уберете? Обещаете мне? Вартанян придет к вам утром на репетицию. Потом мне доложит. Костюм поменяйте. Юбку наденьте. Прикройте, Майя, голые ляжки. Это сцена Большого театра, товарищи…

… «Щелкунчика» отменили, вернули «Кармен». Второй спектакль так-таки состоялся!

…А любовное адажио и впрямь пришлось сократить. Куда деваться? На взлете струнных, на самой высокой поддержке, когда я замираю в позе алясекон, умыкая от зрителя эротический арабеск, обвивание моей ногой бедер Хосе, шпагат, поцелуй, — язык занавеса с головой грозного мессереровского быка внезапно прерывал сценическое действие, падая перед Кармен и Хосе. Нечего вам глазеть дальше!.. Только музыка доводила наше адажио до конца: Вартанян, который до начала своей политической карьеры играл в духовом оркестре на третьем кларнете и посему слыл великим знатоком музыкального театра, старательно выполнил приказ своего министра. Секс на советской сцене не пройдет…

И… счастливый эпилог.

На один из спектаклей 1968 года пришел Косыгин. После конца он вежливо похлопал из правительственной ложи и… удалился. Как он принял «Кармен» — неведомо.

Через день Родион волею судеб сталкивается на приеме с Фурцевой.

— Я слышала, что «Кармен» посетил Алексей Николаевич Косыгин. Верно? Как он отреагировал?.. — не без боязни любопытствует Фурцева.

Щедрин спонтанно блефует:

— Замечательно реагировал. Алексей Николаевич позвонил нам после балета домой и очень похвалил всех. Ему понравилось…

Лицо Фурцевой озаряет блаженная улыбка.

— Вот видите, вот видите. Не зря мы настаивали на доработке. Мне докладывали — многое поменялось к лучшему. Надо трудиться дальше.

…Хочу защитить Фурцеву. Не дивитесь. Она говорила то, что обязан был говорить каждый советский босс в стенах кабинета министра культуры СССР. Скажи он, она другое — вылетят пулей. Идеология! Система взаимозависимости!»

 Майя в пачке — мишень для убийцы?

— Как вы думаете, Фурцева верила в Бога?

— Думаю, что нет… Иначе кто-нибудь из ее подруг рассказал бы об этом. Людмила Зыкина не верила, коммунистка Надя Леже тоже.

Хотя, конечно, Екатерина Алексеевна была крещеная, но верила она, наверное, только в мудрость партии. Была искренне предана коммунистической идеологии. Известны и очень неприглядные страницы в ее партийной биографии. Будучи секретарем Фрунзенского райкома, она руководила борьбой с космополитизмом, когда каждого ученого призывали каяться в «низкопоклонстве» перед западной наукой. В одном из выступлений на пленуме Екатерина Алексеевна привела такой «факт»: в работе какого-то советского ученого, оказывается, 175 раз упоминаются фамилии иностранных авторов и только два раза — наших! А в диссертации-то шла речь о борьбе с малярией в Южной Америке! Смешно? Думаю, что автору диссертации было совсем не смешно.

Участвовала она и в «облысении», как шутили противники Лысенко, биологической науки. Разоблачения доходили до абсурда. Про одного преподавателя, над головой которого сгустились тучи, Фурцева говорила: «Он не может работать в школе. Он, наверное, вейсманист, так как не посещает ни одного политического кружка».

Работая в идеологической комиссии ЦК, Фурцева и Суслов явились главными исполнителями в кампании против присуждения Борису Пастернаку Нобелевской премии. Я читала документы этой комиссии, выступления на ее заседаниях хулителей писателя. Сегодня они кажутся непристойными, но — документы упрямая вещь.

— Кстати история вмешательства секретаря МГК партии Фурцевой в дело Пастернака одна из самых конфузных в ее партийно-вельможной биографии. Специалисты-литературоведы считают, что драма с изданием «Доктора Живаго» — последняя литературная тайна ХХ века, вокруг которой существует заговор молчания. Книгу запретили на родине, и главные идеологические силы ЦК партии, Комитета государственной безопасности, Союза писателей СССР были брошены на предотвращение выпуска романа на русском языке. Именно русский текст вызывал ярость чиновников типа и ранга Екатерины Алексеевны, ибо он являл дух ХХ съезда партии, то есть оттепели в идеологии. Но кремлевский (читай, и Фурцевой) запрет на выход книги «у врагов» сводил на нет советскую пропаганду нового курса КПСС.