Геннадий Семенихин - Послесловие к подвигу Страница 24

- Слушайте все радиостанции мира! - закричал Федор. - Я первый летчик Страны Советов, который бьет фашистов в их глубоком тылу на их территории!

Снова верхний этаж штабного здания стремительно набегал на нос, и видел теперь Федор упавший вниз тент, сбитый его снарядами фашистский флаг и между поваленными скамейками бессильно распростертые тела. И он ещё раз ударил из всех огневых точек по тем, кто остался в живых. Бил до тех пор, пока не оборвались трассы. Набирая высоту, проносясь через целый клубок зенитных разрывов, Федор понял, что боеприпасов уже нет и осталось последнее, то, ради чего затевал он весь этот полет. Километрах в двух от здания штаба, на восточной окраине аэродрома, заваленного сломанными ветками хвои, возвышалось над землей приземистое здание бомбового склада. Федор выровнял на высоте "мессершмитт" и, совместив нос с центром бетонного колпака бомбохранилища, отдал ручку от себя. Он пикировал с самым крутым углом. Ветер свистел за фонарем кабины, словно прощался навсегда с летчиком. Близкий разрыв зенитного снаряда встряхнул машину, вздыбил обшивку на правом крыле, и тотчас же побежали по нему ровные султанчики огня. "Апофеоз борьбы - это самопожертвование! - подумал Федор. - Меня никто не осудит.

Я ухожу с чистой душой и незапятнанной совестью!"

Хвост огня и дыма широким конусом тянулся за его истребителем. "Это меня зажгли, - устало прошептал майор пересохшими губами. - Впрочем, быть может, это и лучше, ведь бомбы наверняка взорвутся, если я упаду на них таким факелом".

Контуры леса, казавшиеся с высоты не так уж широко очерченными, все расширялись и расширялись, щетинились острыми верхушками сосен и елей. Оцепеневшие от напряжения глаза Федора отчетливо видели теперь каждую тропку и маленькие фигурки часовых, торопливо разбегавшихся от входа. Пальцы майора Нырко все сильнее и сильнее сжимали рукоятку ручки управления, будто в это усилие стремились вложить все нервное напряжение и всю отчаянную решимость летчика. Неожиданно белый столб пламени, чистого, ясного, встал перед глазами Федора, и он подумал: неужели такая бывает смерть.

Из белого пламени явственно надвинулось на него широкое лицо интенданта Птицына с решительно сомкнутыми бровями и донесся его суровый голос: "Бейте фашистов, Федор Васильевич, едят меня мухи с комарами!"

Погибший Сережа Плотников и живой Виктор Балашов стояли в обнимку и, печально кивая головами, произносили вместе: "Ты молодец, Федор, надо только так!"

Мать держалась обеими руками за острые доски частокола, боясь от горя упасть, всеми силами боролась с рыданиями.

"Ты иначе не мог, сыночек! Ты всегда до конца был честным!" - шептала она.

Потом он увидел Лину, её сведенные болью и ожесточением глаза, и в них тоже ни единой слезинки. Голос её был таким же мягким и нежным, как и тогда, когда она говорила о любви.

"Правильно, Федя!" - шепотом произнесла она, и белый свет внезапно погас.

Оглушительного взрыва, потрясшего землю на десятки километров окрест, бывший командир сорок третьего истребительного авиационного полка, майор Федор Васильевич Нырко так и не услыхал...

19

Жаркое летнее солнце врывалось со стороны Красной площади в распахнутое окно, и от этого в скромном тесном номере у Бурова было душно. Кроме Бурова и пожилого инженера Гределя, за столом ещё сидел грузный, поседевший генерал-лейтенант авиации в кителе, отяжелевшем от множества орденов и медалей, над которыми блестела пятиконечная Золотая Звезда, с грубыми чертами лица и шрамом, косо проложенным на правой щеке от мочки крупного уха до самого подбородка с крупной упрямой челюстью. В комнате висела напряженная тишина. Пауль Гредель только что закончил свой рассказ, и все трое долго молчали. Он первым нарушил молчание, откинув назад светлые мягкие волосы:

- Какая досада, совсем забыл. Когда я впервые рассказывал товарищу Бурову всю эту историю, я позабыл упомянуть о двух важных деталях. После взрыза на аэродроме через два дня по нашему городу на кладбище провезли тридцать два гроба с погибшими фашистами. А двенадцать гробов с высокими генералами и офицерами самолетом отправили в Берлин. Это одно обстоятельство.

А второе, и самое важное, это то, что при нашей встрече, попросив меня разыскать во что бы то ни стало летчика Виктора Балашова, ваш пилот, переодетый в форму немецких люфтваффе, оставил мне эту во г трубку.

Инженер полез в карман и медленно извлек оттуда старую, модную в довоенное время, чуть изогнутую трубку с потускневшим мундштуком и коварно ухмыляющимся бородатым чертом - Мефистофелем. Генерал Балашов взял её крупными жесткими пальцами, долго и напряженно рассматривал. Глаза его стали теплыми и печальными, а голос дрогнул, когда он бережно отодвинул от себя облупившегося от времени Мефистофеля.

- Да, - сказал он сухо и горько свел над переносьем седые лохматые брови. - Это его трубка... Федина.

- Я очень рад, что восстановилась ясность, - проговорил в эту минуту Пауль Гредель. - Ведь около тридцати лет майор Федор Нырко, вероятно, числился у вас без вести пропавшим. А без вести пропавшим может быть и трус и герой.

Генерал Балашов медленно поднял голову:

- Правильно отметили. Но мы год от года узнаем о судьбах тех, кто числится пропавшим без вести. У нас никто не забыт и ничто не забыто. Спасибо вам. Правда о моем друге и командире Феде Нырко станет теперь правдой для всех наших людей. - Генерал помолчал, потом, громко и тяжело вздохнув, прибавил: - Он здорово дрался и пилотировал... наш Федя. В особенности на высоте. Впрочем, это не самое главное. Главное в том, что он всегда был на высоте сам.. на высоте человеческой!