Влас Дорошевич - Старая театральная Москва (сборник) Страница 25

Пусть они разберутся, благодаря каким историческим, политическим, социальным условиям у народа, как вывод мудрости из всей его жизни, могла родиться такая безнравственная пословица:

«Правда хорошо, а счастье лучше».

Вы – защитник. Вы имели дело с отдельным человеком.

Своей защитой вы показываете его нам:

– Вот он каков. Можно ли его судить?

И своим добродушным смехом мы уже вынесли оправдательный вердикт.

– Виновато многое, но он, – он не виноват.

И мы с любопытством, и с весёлым смехом следим за похождениями «Евы до грехопадения».

За курьёзным, за неожиданным умозаключением.

– А кому вы должны?

– Купцу.

– Богатому?

– Богатому.

– Так не платите. Купец от ваших денег не разбогатеет, а себя разорите.

Грознову смешно даже: платить, – раз купец, да ещё богатый!

– Смешно! Руки по локоть отрубить надо, которые своё добро отдают!

Вы – неподражаемый артист. Как передать тон глубокого убеждения, которым у вас Грознов говорит свои сентенции?

– Серебра-то у нас пуды лежат!

Хорошо, у него серебра много.

Он говорит это без вздоха.

Без зависти.

Спокойно. Даже торжественно.

Это его мудрость.

Это мудрость ребёнка.

– Да, ведь, срам, подумайте, когда в «яму» за долг посадят! – говорят ему.

Грознов удивлённо:

– Нет, ничего! Там и хорошие люди сидят, значительные, компания хорошая. А бедному человеку-таки на что лучше: квартира тёплая, готовая, хлеб всё больше пшеничный.

И даже когда Грознов рассказывает, как он понимает свои правила жизни, – это только новый курьёз с «Евой до грехопадения».

– Вот у меня деньги – и много, а я вам не дам!

Неожиданность мысли, которая даже бедную Зыбкину ошеломляет.

– Что вы говорите?

– Говорю: денег много, а не дам.

– Да почему же?

– Жалко.

– Денег-то?

– Нет, вас.

– Как же это?

– Я проценты очень большие беру.

И когда Грознов сказал это, у вас, Константин Александрович, процесс о ростовщичестве выигран в его пользу!

Он сам у вас недоумевает, зачем он это делает.

– Деньги на что вам: вы, кажется, человек, одинокий?

– Привычка такая.

С какой покорностью судьбе говорит это ваш Грознов:

– «Что ж, мол, поделаешь, ежели привычка?»

Что же, это кретин?

Нет!

В его маленьких хитрых глазах светится ум и много житейской смётки, он любит, делает добро, ненавидит, – как человек.

Только в области нравственности он рассуждает как ребёнок.

Слава богу, автор с такой же мягкой, доброй, стремящейся проникнуть, понять, оправдать душой, русской «душою защитника», не толкнул этого персонажа натворить зла. Напротив, Грознов нечаянно сделал доброе дело.

И мы выходим из театра…

Молодые зрители, рассуждая о тех условиях, которые родят «темноту», и осуждая их.

Но все без малочеловеческого чувства отвращения к человеку, с улыбкой вспоминая старика Грознова.

Оправданного нами за «неведение».

С добродушной улыбкой над Грозновым, с чувством глубокой благодарности к делам великого и человечного художника.

С чувством благодарности присяжного к защитнику, который раскрыл ему истину о душе подсудимого и дал возможность вынести умный и справедливый приговор.

Пьеса «Не всё коту масленица».

На скамье подсудимых купец Ермил Зотыч Ахов.

Если рассказать «дело», – возмутительное «дело»!

Целых три акта издевательства!

Самодурство и издевательство. Всё над слабыми. Всё над бедными.

Возмущение берёт и на автора!

Тут драма. Как же из этого сделать комедию?

Где тут место для смеха?

Но выслушаем защитника.

Вы подходите к подсудимому, Константин Александрович, и одним штрихом…

Вот преимущество изумительного таланта! Я тут целый час стараюсь обрисовать вас, а вы одним штрихом рисуете человека.

Всего человека. С головы до ног.

Вот чудо вашего таланта! Вы одним мазком рисуете целую картину!

Вы подходите к подсудимому Ахову и, среди сумбура диких мыслей, странных чувств этого самодура, – находите сразу одну фразу, нужную для вас, которая всё объясняет:

– Я человек богатый!

С каким убеждением, с каким величием Ахов у вас произносит эту фразу.

Если бы бог Олимпа захотел похвастаться, – он таким тоном произнёс бы:

– Я – бог!

И всякий раз, когда в роли встречается эта фраза, – вы выдвигаете её на первый план.

Ахов всё объяснил про себя.

Люди делятся не на добрых и злых, не на хороших и дурных, не на честных и бесчестных.

Люди делятся на:

– Богатых и бедных.

«Я человек богатый».

Зачем ему ещё добавлять, что он честен, хорош или добр.

Разве этим не сказано всё?

Этакий «экономический материалист»!

И всё, что дальше говорит, и что делает Ахов – является только курьёзным развитием этой основной курьёзной мысли.

Мрачный образ превратился в грандиозную нелепость:

– Я человек богатый!

Это корень и ствол.

Всё остальное – только неожиданные и причудливые отпрыски этого самого ствола и корней.

И мы ждём, как ждут развития интересного тезиса.

– Ну, ну, Ахов. Как ты разовьёшь свою нелепую мысль?

Ждём с любопытством, заранее готовые фыркнуть от смеха.

Какие заповеди он создаёт этой веры?

Я всё могу. Могущественный я человек!

Богатый человек, – ну гордись, превозноси себя.

Богатый человек, – ну, гордись, невежество сделал, ты его почитаешь.

Ах, свинья!

Он так и подозревает, что у всех является мысль поклониться ему в ноги:

– Тебя, ведь, давно забирает охота мне в ноги кланяться, а ты всё ни с места!

Он только удивляется и умиляется, – даже умиление вы даёте, Константин Александрович, в этих словах! – удивляется: какое счастье привалило бедным людям!

– Думала ли ты, гадала ли…

Как вы проникновенно допрашиваете, Константин Александрович!

– Гадала ли, что я тебя так полюблю?

Каким недоумением звучат ваши слова. Ахов понять даже не может!

– Ты каким эта угодникам молилась, что тебе такое счастье привалило?

Какое живописное миросозерцание.

Что такое честь?

Честь делает Ахов, – как луну делает в Гамбурге хромой бочар.

– Была у вас честь, да отошла. Делал я вам честь, бывал у вас. У вас в комнате-то было светлее оттого только, что я тут.

Послушайте! Да, ведь, это же Людовик XIV и в то же время сам свой собственный Боссюэ!

Ведь, это Боссюэ в одной из надгробных речей на прекраснейшем языке развивал величественную мысль, что господь бог занимается только судьбой принцев, а судьбой простого народа предоставлено заниматься принцам.

– Кому нужно для вас, для дряни, законы писать? Мелко плаваете, чтобы для вас законы писать!

Ведь, это же мысли Боссюэ, только, конечно, иначе выраженные, – я думаю!

Чтобы все эти изречения какого-нибудь Ахова запомнились так, как они запомнились мне, – нужно их произнести Константину Александровичу!

Произнести с таким глубоким убеждением, какое вкладываете в них вы!

Что за картина забавного «горделивого помешательства!».

И за нею скрылся, исчез издевщик, чуть не изверг – самодур.

И вот этот человек, пропитанный столь величественными мыслями, плачет.

Забавно для нас.

Горько для себя.

И искренно плачет у вас, Константин Александрович.

Не на посмеяние вы даёте в эту минуту вашего клиента. Он горько и искренно плачет у вас:

– Как жить?! Как жить?! Родства народ не уважает, богатству грубить смеет!

И мы понимаем его.

Смеёмся, но понимаем, что он это искренно:

– Умереть уж лучше поскорее, загодя.

Что он совершенно уверен в близости светопреставления, раз «они не лежат в ногах у него по старому».

Умереть! Всё равно, ведь: разве свет-то на таких порядках долго простоит?!

Искренние слёзы вашего Ахова говорят о глубоком его убеждении.

И мы понимаем, откуда родилось это убеждение и почему стало оно таким глубоким?

– С начала мира заведено! Так водится у всех на свете добрых людей! Это всё одно, что закон!

– Я – почтенный, первостатейный! Мне в пояс кланяются!

«Он ли виноват, или родители его?»

В поклоне столько же развращённого, сколько разврата в приказании кланяться.

Его искалечили. Он искалечит других.

Его греха ради не наказывают человека.

– Дела твои осуждаю, но не тебя! – говорят наши сектанты прибегающим к ним преступникам.

Выставляя целую серию самодуров в смешном, жалком виде, вы клеймите самодурство, – но для каждого отдельного человека у вас есть доброе слово и доброе чувство, в котором нуждается, на которое имеет право всякий человек.

И вы, делая это, прекрасный и великий артист, продолжаете то же дело, какое делал прекрасный и великий писатель, нашедший в вас достойного исполнителя.

Не удивительно ли на самом деле?

Островский осмеивал московское купечество, – и именно московское купечество любило его.

Любило, вероятно, за то, что за насмешкой над бытом, над законами жизни видело снисходительную, человечную улыбку жертвам этого быта.