Микаэл Налбандян - Карен Арамович Симонян Страница 25

Во время учебы в школе Габриэла Патканяна и в университете он углубил свои показания в языках, истории и географии. Теперь он изучал естественные науки, которые удивительным образом расширяли границы его знаний, способствовали общему умственному развитию и, что самое главное, воспитывали в нем определенные навыки мышления.

Алексей Иванович Полунин, например, читал курс патанатомии — науки, которая зародилась всего несколько десятилетий назад и благодаря которой медицина получила много новых фактов, помогающих познать суть и течение многих болезней. Федор Иванович Иноземцев вел кафедру практической хирургии. Кроме чисто профессиональных вопросов, его волновали также морально-этические проблемы. «Честность в науке неразделима с честностью в жизни, — любил повторять он во время своих лекций, — и кто в науке видит одну дойную корову для себя, тот не честный слуга, а промышленник, обращающий светлое имя науки в торговый промысел».

Просвещение и науки вместо служения людям могут превратиться в настоящее зло, они могут уничтожить не только отдельную личность, но и общество, народ, если гуманистические основы и мудрые уроки прошлого будут преданы забвению, ибо истинная сила сильного — в его доброте.

Сравнительную анатомию и физиологию читал Иван Тимофеевич Глебов, который постоянно внушал студентам, что «без физиологии медицина становится шарлатанством».

«Здесь мне многому чему есть поучиться, многое надо прочитать и записать, — писал. Налбандян в письме брату Казару. — Врачевание — вовсе не то, когда цирюльник спешит к больному с посудиной, полной пиявок».

Карл Рулье преподавал зоологию. Это был разносторонне образованный ученый, который связывал свой предмет с основами геологии и палеонтологии. Рулье являлся сотрудником «Современника» и по своим взглядам был очень близок к революционным демократам. Он руководил недавно основанным в Москве «Обществом по акклиматизации животных и растений». Своих студентов он всячески старался заинтересовать практическими работами по ботанике и зоологии, и старания его по большей части не были бесплодными. Прилежным его учеником был и Микаэл Налбандян. Впоследствии, уже сидя в одиночке Петропавловской крепости, он, узнав, что в Москве открылся зоологический сад, напишет: «Очень рад открытию зоологического сада, тем более что он имеет в основании практическую цель, которая удивительно как приближает науку к публике и наоборот. Прикладная зоология и прикладная ботаника имеют важную будущность в грядущем. Сельское хозяйство и политическая экономия без них мертвы… Улучшить свой быт не может человек, покуда не покорит природы, то есть не будет знать ее тайн. И всякий раз, когда я что-нибудь слышу по части сказанных акклиматизаций, мне становится грустно, потому что того, кто положил первое основание акклиматизации без всякой почти помощи, скудными средствами, издавал «Вестник естественных наук» и занимался акклиматизацией животных, потом и растений, уже нет. Как бы он восхищался, увидев такой громадный успех своих неутомимых трудов! Мне кажется, что он ночевал бы и дневал в зоологическом саду».

Студенты изучали также научные труды знаменитых специалистов недалекого прошлого — обобщение их богатого жизненного опыта, важных и интересных наблюдений. Павел Лукич Пикулин, который вел на медицинском факультете практические работы, по каждому удобному поводу обращал внимание студентов на советы знаменитого терапевта Матвея Мудрова. «Врачевание состоит не только в лечении болезни, — учил Мудров. — Лекарю нужно прежде всего узнать самого больного, уразуметь причины, приведшие его тело к хвори, постигнуть весь круг болезни… Я скажу вам кратко и ясно: врачевание состоит в лечении самого больного. Вот вам тайна моего искусства, какое оно пи есть».

Исцеление больного, а не утешение боли или излечение больной части тела! Ибо что толку лечить больное место, когда не вскрыты причины болезни, которая может вновь и вновь поднять голову? Впоследствии, вернее, через несколько лет Налбандян, чтобы сделать свою мысль более наглядной, в своих знаменитых «Записках» и множестве публицистических статей станет приводить примеры из медицины. Когда, например, его обвинят в нелюбви к нации за то, что он безжалостно вскрывает ее недостатки, пороки и слабости, Микаэл Налбандян с полнейшим спокойствием и бесстрастпостыо ответит недругам: «Брань, которая исторгается из армянских сердец и видна в армянской печати, мы сравниваем с тем смрадным гноем, который за многие века скопился в больном армянском организме. Гуманный хирург не должен сердиться, когда при удалении смертельной язвы или опухоли в лицо его ударит кровь или гной. Специальпость хирурга — вырезать из организма больного эту нечисть».

Или: «Язвы и болезни нашей нации прекрасно известны нам, однако, сама нация не желает признаваться в своей болезни: она бежит от врача».

И еще: «Почему мы так любим скрывать под темным покрывалом наши раны, которые, ускользая от взора врачей в течение стольких лет, нуждаются ныне в великих хирургических усилиях?.. Проповедуемая нами истина терзает, может быть, сердце нации, однако этот меч — единственное средство отделить от здоровых частей и удалить от них прогнившую и заразную язву».

Лекции на медицинском факультете, изучение трудов знаменитых специалистов, углубление в выводы Матвея Мудрова неизбежно подводили Налбандяна к проведению аналогий между явлениями медицины и общественной жизни. Если местное лечение не может исцелить больного, то нужно, поняв причины, — «узнать самого больного»! — вылечить прежде всего человека. Но разве нельзя тогда предложить то же самое и для общественной сферы? Микаэл Налбандян слушал лекции или сидел в анатомическом театре, и в его душе уже зарождались догадки об исцелении всего общества? И пусть смутно, но и такая «крамольная» мысль: если излечение отдельных язв исключается как лечение частичное и неполное, то не означает ли это, что общество можно излечить лишь с помощью революции?

Революционные настроения были особенно сильны на факультетах естественных наук и медицинском. «Удивительное время наше время, — говорил позднее Микаэл Налбандян. — Словно начались уже изменения, словно нам было уготовано стать свидетелями началу их, словно чуть меньше стало палящего солнца над этой землей и в несколько более мягком свете виделись ход и течение бурь».

Если Микаэлу Налбандяну так и не удалось заняться медициной, то причиной тому вряд ли было его положение вольнослушателя. Дело в том, что, кроме «учебы и чтения», как объяснял он в письме брату Казаросу, он еще и писал. Студенты медицинского факультета имели Особую склонность к литературе и изящным искусствам. И Микаэл в своей увлеченности не