Жерар Филип. Одно мгновение… и жизнь после него - Анн Филип Страница 25

Через семь лет Анн напишет книгу-исповедь, которую многие психологи назовут бесценным материалом для профессионального клинического исследования проблемы человеческого горя. Говорят, это один из самых тяжелых и болезненных текстов, который существует в европейской литературе XX века. Монолог женщины, вынужденной доживать жизнь без любимого мужчины. Последний разговор, в котором она пытается сказать все, что не успела поведать ему лично.

Она неожиданно нашла для себя решение – способ выживания, представив, что муж все еще жив! В дождливую погоду Анн напоминала «пустому пространству перед собой», чтобы Жерар не забыл взять зонтик, постоянно разговаривала с ним вслух, не убирала и не раздавала его вещи.

«Весна причиняет мне боль. Весенний воздух заставляет меня грезить о прошлом, о том, что было бы, если бы ты был со мной… Я научилась жить двойной жизнью. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена тобой. Ты был самым прекрасным, что связывало меня с жизнью. Ты познакомил меня со смертью. Самое ужасное – пережить смерть близкого человека. Мне оставалось или тонуть, или дышать, но я не хотела ни того ни другого. Я стала только фасадом, я не знала, чем заполнить дни, я становилась бесплотной тенью. Когда смерть придет за мной, мне будет казаться, что я иду знакомой дорогой – ведь по ней уже прошел ты. Я была проворной и легкой, теперь я неповоротливая, я тащусь вместо того, чтобы устремляться вперед. Я нигде больше не ищу тебя. Раньше в толпе людей, на уединенной лесной дороге я видела только тебя. И я без конца спрашивала себя, как же это возможно – не то, что я живу, но как может биться мое сердце, если твое остановилось?»

Не только весна причиняла ей боль. Ей причиняло боль все: любое действие, жест, любая ситуация, которую она так или иначе связывала с мужем.

Анн пережила Жерара на тридцать лет. Ее похоронили рядом с мужем, накрыв общей могильной плитой. Теперь они навечно обрели друг друга. В книге Анн есть такие строки: «За три дня до твоей смерти появилось солнце, а до этого долго лил дождь. Я отдернула шторы, и ты сказал: “Приятно чувствовать солнце на лице”. Лучи падали на тебя. На мгновение ты закрыл глаза, а когда открыл их, прошептал: “Как хорошо”. Иногда я сержусь на тебя за то, что ты умер. Из-за тебя я силой заставляю себя смотреть на солнце».

…

…Анн-Мари требует выпить чай залпом и сразу же съесть столовую ложку меда. Поможет от простуды. Повинуюсь. Надо бы начинать разговор. Ей постоянно звонят по делу, она извиняется, ругает телефон, но все равно отвечает. Работа и востребованность помогают ей держаться на плаву. Знаю, что в прошлом Анн-Мари планировала стать биологом, изучала химию, но параллельно посещала драматические курсы. Ее жизненный путь был избран без малейшего колебания. После окончания курсов юной актрисе посчастливилось попасть в знаменитую труппу, которой руководили Жан-Луи Барро и Мадлен Рено. Она играла с ними на одной сцене. Забегая вперед, скажу, что Анн-Мари отработала в театре более двадцати лет. Существовать в этой профессии было сложно – публика всегда сравнивала ее с отцом, что вполне закономерно. Статус «дочери» держал в постоянном напряжении, она пыталась дать себе объективную оценку, не зная, достойно ли выглядит, соответствует ли должности серьезной драматической актрисы, гордился ли бы ею отец.

Сегодня Анн-Мари дает уроки актерского мастерства, преподает, репетирует с молодежью, сочиняет детские сказки, помогает своим подросшим детям, поддерживает их. Она состоит в прочном и счастливом браке с писателем Жеромом Гарсеном – кстати, о любви к своей жене Гарсен… написал роман, чувственный и откровенный. В нем он поблагодарил жену за свет и счастье, которыми она его одарила. В исповеди писателя не было и тени печали, в отличие от монолога Анн Филип. Только однажды, подбирая точные слова к душевному портрету жену, Гарсен признается: все хорошо, светло, радостно, растут дети, в семье гармония, отношения практически идеальные, но он точно знает, и знание это почти неуловимо, что когда обнимает любимую, чувствует где-то глубоко-глубоко внутри ее сердца, там, куда ему нет доступа, присутствие боли. Одинокой и мучительной боли, которая досталась ей в наследство от матери. И перед этой болью он бессилен. Бессильно его обожание, бессильна его забота, их дети, их многолетнее счастье… – Анн-Мари никого к ней не допускает.

Начинаем разговор:

– В 1963 году ваша мама выпустила книгу-исповедь «Одно мгновение», написанную сразу после смерти мужа. Без слез читать невозможно – это сплошное страдание, беспощадная боль. Настоящий памятник любви. Вероятно, ваша мама была очень тонким и душевным человеком…

– Моя мать была чудовищем… Сложным, изломанным тяжелым человеком, умело манипулировавшим другими людьми. Прекрасно понимаю читателя, которого переполняют чувства при знакомстве с ее действительно очень страшной по откровению книгой «Одно мгновение», но мое сердце молчит – потому, что там она ни разу не упоминает о нас, своих детях. Хотя мы с братом не менее сильно переживали смерть отца. Когда папа умер, она сразу же отослала нас куда подальше, запретив участвовать в похоронах, то есть переживать трагедию по всем душевным правилам. И это было очень большой ошибкой. Мы не прочувствовали эту боль до конца, не разобрались с ней, не разделили внутри нашей семьи траур, не получили свой первый жестокий, «жизненный» урок. Не потому ли в сердце навсегда осталась открытая рана? Много позже моя няня сказала мне: «Почему мать лишила вас последнего свидания с отцом? Я боюсь за вашу психику в будущем, Анн-Мари». Я видела, как мать плачет, спрашивала ее, откуда эти слезы, и куда спрятался папа, как его найти, когда же наконец он перестанет всех разыгрывать и вернется домой. Но она плотно сжимала губы, отворачивалась и не отвечала. Мать так и не призналась нам, что папа умер, оставив для себя одной право на этот ужасный секрет. Мне было четыре, брату три года, когда случилась трагедия. В те далекие времена люди не были погружены в психологический анализ чувств и событий, не воспринимали своих детей серьезно, по-взрослому. Это нынче превратилось в ежедневную практику, даже моду. Тогда в детях не видели маленьких, сложившихся личностей, способных адекватно воспринимать жизнь. Ну что эти крохи могли чувствовать? Наверняка ничего глубокого. Общество прятало, камуфлировало от