Фёдор Абрамов - Олег Трушин Страница 25

Меня, между прочим, спросили:

– Почему вы раньше инвалидность не оформляли?

– По моральным соображениям. Нехорошо называться инвалидом (одним и тем же именем), когда у тебя обе ноги, а у других – протезы».

А как ещё он должен был ответить?

Часть 3. На пути к «Братьям и сёстрам»: 1946–1951

«Я возвращаюсь на филфак…»

Послевоенное возвращение Фёдора Абрамова в Ленинград было особенным. Какие чувства владели им в этот момент? Радость? Желание поскорее войти в студенческую аудиторию? Необходимость заглушить мысли о войне? Или, может быть, сострадание и боль за погибших однокурсников? Наверное, всё тогда слилось воедино. Абрамову предстояло жить уже в другом городе, «лицо и душу» которого опалила война.

Не имея пристанища, Абрамов останавливается на квартире своего фронтового друга Мики Кагана, который по-прежнему, как и до войны, жил на улице Чайковского (через некоторое время Абрамов всё же переселится в студенческое общежитие на 7-ю линию Васильевского острова).

Для Фёдора Абрамова возобновление занятий в университете было сродни новому поступлению: его родного филфаковского курса набора 1938 года, как и той восьмой группы, в которой он учился, уже не было, и ему предстояло влиться в новый студенческий коллектив, обрести там единомышленников, друзей.

По совету Кагана, тогда уже аспиранта кафедры истории искусств, Фёдор Абрамов восстанавливается в университете и, потеряв один год, приступает к учёбе на третьем курсе искусствоведческого отделения, имевшегося тогда на историческом факультете.

Наверное, не стоит думать о том, что Фёдор Абрамов принял это решение неосознанно и что оно было вызвано некоторой неопределённостью в выборе факультета или лишь благодаря заманчивым доводам своего друга в пользу поступления именно на искусствоведение. Отнюдь нет. Но и списывать со счетов период поиска, который вполне мог иметь место, также не стоит. Вернувшийся в мирную жизнь Абрамов, безусловно, вновь начал задумываться о профессии. И литература, к которой он питал страсть в ранней юности, да и в военные годы, делая первые «пробы пера», многое записывая в дневники, по всей видимости, как ни странно это звучит, не была для него в данный момент центром притяжения. Возможно, искусствоведческий факультет показался ему предоставляющим более широкий кругозор, к чему Абрамов стремился всегда и что он почувствовал на примере своего друга, уже работавшего над диссертационной темой.

Так или иначе, но перевод на другой факультет требовал «добрать» экзамены по тем предметам, которых не было на филологическом, а это за два с половиной года обучения! Истосковавшись по университетской скамье, а это было, по всей видимости, именно так, Фёдор Абрамов всего лишь за два месяца, под занавес первого семестра, досдал всё необходимое и вскоре уже был полноправным студентом искусствоведческого отделения.

Поступая на исторический факультет, Абрамов не знал, что именно в этот короткий срок обучения, который продлится всего лишь чуть больше месяца, он обретёт верного и преданного друга на всю оставшуюся жизнь, друга, который не только будет с ним в минуты радости и печали, но и станет «крёстным отцом» его «Братьев и сестёр».

Фёдор Мельников был одногодком Абрамова и всего лишь на месяц старше его. Как его тёзка, он прошёл дорогами войны, был тяжело ранен и, демобилизовавшись, вернулся в родной университет. Наделённый от природы более сдержанным, ровным характером, Мельников не просто понимал своего друга, его подчас ершистую, кипучую натуру, но и был в некоторой степени противовесом, по выражению самого Абрамова, в его «дурацком психозе».

Обучение Фёдора Абрамова на искусствоведческом отделении оказалось недолгим, и в начале следующего семестра он вновь вернулся на филфак. «Я возвращаюсь на филфак», – вспоминал впоследствии Каган признание Абрамова. Любовь к слову перетянула, взяла своё. И в этой беззаветной любви Абрамов признался прежде всего себе лично.

Вернувшись на филфак, он словно вновь обрёл себя, влившись в ту стихию слова, к которой рвалась душа. Он учился так, словно и не было тех, вырванных войной лет. Он как-то очень быстро набрал силу, выдерживая напряжённый студенческий ритм: много времени просиживал в университетской библиотеке, брал книги у сокурсников, много конспектировал. Написанные им аннотации на ряд произведений, включая «Поднятую целину» Михаила Шолохова и «Разгром» Александра Фадеева, больше напоминают добротные научные исследования. Доклады Фёдора Абрамова на студенческих конференциях походили на отличные дипломные работы, вызывавшие одобрительные отзывы преподавателей. Его всё заметнее отличали кругозор, жажда познать неизведанное, собственная точка зрения, порой в корне отличавшаяся от мнения преподавателя, умение доказать своё видение той или иной проблемы. И всё же, пройдя суровую школу войны, он по-мальчишески не переставал удивляться новым открытиям, и его впечатлительная натура ещё острее стала воспринимать знания. За отличные показатели в учёбе и активное участие в общественной жизни университета уже во втором семестре третьего курса Абрамов становится Сталинским стипендиатом. На курсе таковых было немного, и среди них Абрамов был первым – по всем предметам «отлично».

На четвёртом курсе ещё полнее проявилась исследовательская жилка Фёдора Абрамова как будущего учёного-филолога. Он словно перерос своих сокурсников, став на планку выше, и его недюжинные навыки исследователя стали проявляться всё ярче и ярче. Его доклад о наиболее знаковых произведениях литературы под названием «Советская русская проза за 1946 год» на научной конференции «Наука, литература и искусство в новой Сталинской пятилетке», состоявшейся в стенах университета в апреле 1947 года, вызвал изумление не только у студенческой аудитории, но и восторженное одобрение преподавательского состава, и даже был отмечен в отделе критики ленинградской «Звезды» как весьма содержательный.

Это был весьма смелый доклад, чтобы решиться его написать и с ним выступить, нужно было иметь не только своё видение литературного процесса того времени, но и прежде всего смелый характер, ведь можно было угодить под каток «проработчиков» и оказаться исключённым из университета.

В выступлении под абрамовский прицел попал целый пласт литературы о войне – первые произведения о суровом времени, события которого были ещё свежи в памяти, лишь едва прикрыты менее чем двумя послевоенными годами. «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, «Дни и ночи» Константина Симонова, «Марья» Григория Медынского, «Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры, «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого… Произведения, которые ныне составляют классику отечественной литературы, были тогда «разложены» Фёдором Абрамовым до мелочей, до всех плюсов и минусов, в присущей ему манере ревнивого изыскателя в слове и в правдивости подачи материала.

По окончании конференции университетская многотиражка «Ленинградский университет», живо откликнувшись в своём апрельском номере на студенческое мероприятие статьёй «Обсуждаем произведения советских писателей», отметила, что студент Фёдор Абрамов «…дал