Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 25

лишь тенями «его изгнаннического сна», а сам город – лишь «движущимся

снимком». И его тень тоже «жила в пансионе госпожи Дорн, – он же сам был в

России, переживал воспоминанье своё, как действительность».5 «Это было не

просто воспоминанье, а жизнь, гораздо действительнее, гораздо “интенсив-нее”, – как пишут в газетах, – чем жизнь его берлинской тени».6

Перемежая наплывы воспоминаний Ганина со сценами его жизни в пансионе, автор погружает своего протагониста в состояние экстатической

устремлённости к воссоединению с Машенькой, к восстановлению былого

счастья с ней, как бы игнорируя, что счастье это, в своё время, было очень не-долгим. Однако периодически, исподволь, капельно, яд сомнений подмешива-ется в гипнотические сны о прошлом: «Я читал о “вечном возвращении”, – во

вторник размышляет Ганин, уже расставшись с Людмилой, – …А что, если

этот сложнейший пасьянс никогда не выйдет во второй раз? Вот … чего-то

никак не осмыслю».1 Более того, в тексте 9-й главы, относящемся к четвергу, есть вполне здравые рассуждения повзрослевшего с тех пор, нынешнего, два-дцатипятилетнего Ганина о причинах, приведших к расставанию его с Машенькой: «Всякая любовь требует уединения, прикрытия, приюта, а у них

приюта не было. Их семьи не знали друг друга; эта тайна, которая сперва была

такой чудесной, теперь мешала им».2 А когда Машеньку в самом начале нового года увезли в Москву, оказалось, что «эта разлука была для Ганина облегчением».3

Нет сомнений, что, сознательно выявляя зыбкость фундамента, на котором строятся мечты Ганина о совместном будущем с Машенькой, автор готовит читателя к неожиданному виражу: отказу героя от столь, казалось бы, чаемого им счастья. Неожиданному – так как фанфары фанатической целеустремлённости, чем ближе к финалу, тем громче возвещают о будущем триумфе, о

победе Ганина над… Алфёровым. Мачо, избавляющий любимую женщину от

случайного мужа, человечка жалкого и пошлого, – это ли не подвиг? А пока

что он, совсем не по-джентельменски, но, похоже, «по законам его индивидуальности», практикуется в беспардонном обращении с покинутой им, пусть

пошлой, но всё-таки любившей его женщиной, во всём виня её и только её, к

себе, по-видимому, никаких претензий не имея. В кривом зеркале – но это

проекция его потребительского отношения и к Машеньке.

Тем не менее, автор сохраняет за Ганиным право и на дальнейшую эска-лацию его возродившихся пылких чувств к Машеньке. Одиночество, неприка-5 Там же. С. 51-52.

6 Там же. С. 53.

1 Там же. С. 36.

2 Там же. С. 65.

3 Там же. С. 66.

57

янность, мучительная память о так рано доставшемся, скоротечном, но непо-вторимом счастье, ускользнувшим всего лишь из-за молодой неопытности и

навязанных обстоятельств; ощущение единственности, неподдельности обаяния личности «мещаночки» Машеньки, – всё это поощряет настоящий азарт, толкает Ганина, как преступника, которого невольно тянет на место преступления, – вернуться к исходной точке, исправить сделанные когда-то ошибки, добиться реванша, изжить в себе неудачника, упустившего свое единственное

счастье. Стремление Ганина – по сути, в основе своей, имеет характер магического заклинания: для него вернуть Машеньку – это значит вернуть прошлое, а

вместе с ним – и надежду на возвращение в Россию. Машенька рядом с Алфёровым, считающим Россию безвозвратно потерянной, – это нонсенс, это незаконно украденная у него Россия.

Перечитывая сохранённые им на дне чемодана письма Машеньки, полу-ченные ещё в Крыму, шесть лет назад, он повторяет: «Счастье… Да, вот это –

счастье. Через двенадцать часов мы встретимся… Он не сомневался в том, что

Машенька и теперь его любит».1 Расплатившись с хозяйкой и идя по коридору, он поглощён теми же мыслями: «А завтра приезжает Машенька, – воскликнул

он про себя, обведя блаженными, слегка испуганными глазами потолок, стены, пол. – Завтра же я увезу её, – подумал он с тем же глубоким мысленным тре-петом, с тем же роскошным вздохом всего существа».2

Тогда, в Крыму, получив её первое письмо, пересланное из Петербурга в

Ялту, – «спустя два года с лишком после той счастливейшей осени», – «он полон был дрожащего счастья. Ему непонятно было, как он мог расстаться с

Машенькой. Он только помнил их первую осень, – всё остальное казалось таким неважным, бледным – эти мученья, размолвки».3 Иногда, «минутами», Ганин даже «…решал всё бросить, поехать искать Машеньку по малороссий-ским хуторкам», но: «Долг удерживал его в Ялте, – готовилась военная борьба».4 Сюжетно, кроме некоторых деталей, это документально совпадает с биографией Набокова: в январе 1918 года, в Крыму, неожиданно получив письмо

от Валентины Шульгиной, он всё лето переписывался с ней. И он тоже «мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в

Деникинскую армию и доберусь до Тамариного хуторка; но зима прошла – и я

всё ещё собирался, а в марте … началась эвакуация».5

Валентину Шульгину Набоков вспоминал как «на самом деле … и тоньше, и лучше, и умнее меня».6 Жизнь без неё «казалась мне физической невоз-1 Там же. С. 82.

2 Там же. С. 77.

3 Там же. С. 80.

4 Там же.

5 ВН-ДБ. С. 202-203.

6 Там же. С. 187.

58

можностью, но когда я говорил ей, что мы женимся, как только я кончу гимназию, она твердила, что я очень ошибаюсь или нарочно говорю глупости».7 Вот

это было свойственно ей: удивительная для её возраста трезвость и мудрость –

она прекрасно понимала, что у их отношений нет будущего. Он «не переставал

писать стихи к ней, для неё, о ней … и был поражён, когда она мне указала, что большинство