Альбер Бенсуссан - Гарсиа Лорка Страница 25

Одно доброе знакомство влечет за собой другое — и вот уже наш андалузский Растиньяк отправился с визитом к самому известному тогда поэту Хуану Рамону Хименесу (который, однако, получит свою Нобелевскую премию лишь в 1956 году). Федерико показал ему рекомендательное письмо от Фернандо де лос Риоса и отважился прочесть несколько своих стихов автору неувядаемого шедевра «Платеро и я», где тот ведет диалог со своим ослом. Немного позднее это произведение вызовет шквал насмешек и сарказма со стороны творческого дуэта Дали — Бунюэль: они издевательски заполнят свой первый фильм «Андалузский пес»… скелетами дохлых ослов — чтобы «воздать почести» поэту — «певцу ослов».

Итак, наш Федерико читает свои стихи великому Хуану Рамону: тому 38 лет — он на 17 лет старше Федерико. Хименес, Поэт с большой буквы, только что женился на Зенобии Кампруби, которая станет спутницей всей его жизни, — вот перед этой четой, влюбленной и с удовольствием слушающей стихи о любви, Федерико впервые «заявил о себе миру». Некоторое время спустя Фернандо де лос Риос получил от Хименеса хвалебное письмо о своем протеже: «Ваш поэт прибыл и произвел на меня прекрасное впечатление. Он наделен, кажется, сильным темпераментом и главным качеством поэта — вдохновенностью. Он прочел мне несколько своих композиций — очень красивых, возможно, несколько затянутых, но умение ограничивать себя со временем придет само собой. Я постараюсь не упускать его из виду».

Этот провидческий отзыв стоило процитировать здесь полностью. Хуан Рамон Хименес и стал той «песчинкой», которая перевернула жизнь Федерико, — но не разрушила ее, как это произошло в мифе с колоссом на глиняных ногах, а наоборот, легла в основание будущего монумента поэту и драматургу Лорке — того самого, что стоит сейчас в Мадриде на площади Санта-Ана.

Покоренный талантом молодого человека, поэт пригласил его на одну из презентаций в театр «Эслава», самый интересный тогда в Мадриде, по мнению интеллектуалов, — поскольку авангардный. Там он познакомил Федерико с его директором Грегорио Мартинесом Сиеррой и с примой театра Каталиной Барсена, которая тогда и помыслить не могла, что в следующем году будет играть роль Таракашки в пьесе, написанной этим молодым человеком.

Понадобится немало, и даже много, терпения, чтобы получилась эта первая пьеса Федерико, состоялось это его первое представление: ведь ему пришлось вдруг сменить свою «звездную лиру» на волшебную палочку драматурга. Но чего-чего, а терпения у Грегорио хватало — точнее, это было то особое терпение, которое закаляется в священном огне творчества на театральных подмостках. Плодовитый литератор, директор различных ревю, издатель, драматический актер, руководитель театра и т. д. — этот всеядный человек был особенно падок на новизну. Он приобрел театр «Эслава» в самом центре старого Мадрида в 1916 году и сразу взял на себя смелость поставить — ни много ни мало — самого Ибсена («Кукольный дом»), Дюма-сына («Дама с камелиями») и «Рогоносца» Мануэля де Фальи в числе прочих спектаклей, где предпочтение отдавалось пантомиме, фарсу, музыке и танцам. Он как огня боялся буржуазного «реалистического» театра, напичканного фальшью, и той искусственности в игре актера, когда тот, вопреки правде образа своего персонажа, выкрикивает текст на авансцене — как капрал на плацу.

Предварительное знакомство в Мадриде подготовило и их последующую решающую встречу, которая вскоре состоялась в Гренаде, в театре «Изабелла ла Католика», куда Грегорио Мартинес Сиерра и его труппа были приглашены на праздник Успения Божьей Матери 15 августа 1919 года. В ходе торжеств Федерико читал в театре свои стихи, как это уже было однажды. Он оказался не только талантливым поэтом — он был прирожденный гений сцены, и читал он свои стихи как настоящий актер. В тот вечер Грегорио предложил ему встретиться лично.

Федерико повел Грегорио и его любимую актрису на холмы Гренады, и там, на террасе, висящей над городом, на веранде, обращенной на восток, на чудные красные стены Альгамбры, он читал им свои стихи. В одном из них (оно, к сожалению, не дошло до нас) очень поэтично рассказывалась история любви двух созданий природы: раненая бабочка («mariposa») упала в траву на лугу, и там ее подобрали и спасли тараканы, один из которых влюбился в прекрасное крылатое создание… но любовь между красотой и уродством невозможна… И потому, когда бабочка вновь обрела крылья, она улетела, покинув бедного маленького таракана. По всей вероятности, Федерико вложил в эту печальную историю столько страсти и силы убеждения (не собственную ли историю пересказал он?), что Грегорио был покорен, а Каталина Барсена, чувствительная душа и талантливейшая актриса, даже расплакалась. В результате Грегорио тут же заказал поэту пьесу на этот сюжет с этими же персонажами и взялся поставить ее на сцене своего театра «Эслава» в Мадриде. Можно представить, что здесь сделалось с Федерико! Он был на седьмом небе от счастья! Он сам почувствовал себя бабочкой, которая обрела крылья и готовилась взлететь. Но… будучи по натуре еще и стрекозой в гораздо большей степени, чем муравьем, — он не торопился засесть за работу.

Грегорио надеялся получить от него пьесу уже к осени, но прождал целый год. Нужно признать, однако, что не лень Федерико была тому виной: всю эту осень он работал с Мануэлем де Фальей над другими проектами. Здесь приходится упомянуть об одном недостатке Федерико: творческая ненасытность всю жизнь толкала его на вынашивание многочисленных проектов, но из огромного их количества осуществлялось слишком мало, да и те — в последний момент и в лихорадочной спешке. Он не работал над своими текстами усидчиво и последовательно: он писал где придется, урывками, оставляя где попало клочки бумаги.

Вернемся к упомянутому совместному проекту поэта и музыканта. Через некоторое время Грегорио начал проявлять нетерпение — это чувствуется уже в первом его письме к Федерико: «Я готов в скором времени взяться за постановку этой чудесной пьесы о “таракашках”. Я говорю Вам об этом, чтобы Вы поскорее взялись за работу — и как можно энергичнее. Принесите мне ее в законченном виде, как только вернетесь в Мадрид».

Затем Грегорио еще и еще подталкивает Федерико к работе и воздействует даже на его окружение, чтобы заставить его работать быстрее. Тщетно. Пьеса не будет поставлена ранее 22 марта 1920 года. Даже название пьесе дал не сам Федерико: он явно охладел к ней и предоставил директору самому придумать для нее название.

Постановка, осуществленная под названием «Колдовство бабочки», была освистана и с треском провалилась: сборище персонажей-насекомых показалось публике странным, а их реплики вызывали только смех. К примеру, появляется на сцене скорпион и с ходу заявляет, да еще в стихах: «Я проглотил сегодня червяка. Он нежный, сладкий, — просто объеденье». В общем, тут было чем удивить мадридскую публику, даже охочую до авангарда, и вызвать насмешки задних рядов — оттуда кто-то даже бросил в адрес актера: «Опрыскайте его инсектицидом!» Автор явно не угодил публике, и та над ним вволю потешилась. Это и понятно: ведь он попытался ввести высокие чувства в самую неподходящую, приземленную, в прямом смысле, среду. Так, скорпион-обжора заявил, что если он и съел этого червяка-маму, то этим сохранил жизнь ее детеныша, а следующее заявление звучит еще смешнее, чем предыдущее: «Я не съел детеныша, потому что он грудной». На что один из таракашек отвечает высокопарной репликой, которая, как молотком, еще глубже вгоняет гвоздь в крышку гроба на похоронах пьесы: «Не знаешь разве, негодяй, что ты обжорством погубил семью?» Дальше — больше, на это скорпион отвечает ему: «Я в раскаянии ударю себя в грудь, и Святая Тараканша мне простит». Тут же появляется таракашка Сильвия, которая добавляет свою каплю горечи в чашу этой трагедии: «О, бедный червячок — он без матери остался!» Через некоторое время скорпион добавляет еще одну живописную деталь к своей малоаппетитной трапезе: «Она была со сломанною лапкой, и всё же я со вкусом ее съел. Я славно отобедал паучихой!» Этот скорпион, кстати говоря, был точной копией известного персонажа «gracioso» — неизменного шута или слуги-пройдохи в классической комедии Лопе де Веги или Кальдерона, которыми Лорка так восхищался. Что же касается той чудной истории о «невозможной любви», с которой всё и началось, то здесь молодой драматург разразился громогласной репликой, которой позавидовал бы сам Виктор Гюго: «Возможно ль черной грязи родниться с белым снегом?» То есть в пьесе черный тараканчик никак не может жениться на белой бабочке, которой дано здесь, надо признать, поистине дивное определение — «летающий цветок». Не думал ли при этом Федерико о собственном уродстве (таким он себя видел) и не вспоминал ли он, как сам был отвергнут во времена своей юности в Гренаде? Предрекал ли он себе, в форме такого гротеска, всегдашнюю отверженность женщинами? Вполне вероятно.