Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю Страница 25

«У меня дочь родилась!» – объявил с порога, объясняя свое опоздание.

Любимый профессор смерил меня взглядом и сказал: «Ну и что?»

Ответа на этот вопрос не было. Я, во всяком случае, его не нашел. Стоял у распахнутой двери, дожидаясь разрешения войти, но разрешения не последовало. «Придете в следующий раз».

Это было первого июня 1964 года, в понедельник. Тогда, оглушенный – не тем, что прогнали с экзамена, а своим новым статусом, я не подозревал, что именно в этот день у меня завязался самый, может быть, главный, самый трагический, ибо не имеет своего разрешения, самый протяженный жизненный сюжет. Жизненный, а следовательно, и литературный.

Одно только перечисление моих романов, повестей, рассказов и пьес, в центре которых именно этот сюжет, заняло б сейчас много места. Собственно, я писал об этом постоянно. Я постоянно думал об этом. Я постоянно этим болел. Когда однажды моя землячка Марина Новикова, профессор Крымского университета, критик со страстным и умным пером, спросила меня, будучи в Москве, чего я больше всего боюсь, я ответил, не задумываясь: «Пережить своих детей».

Мы сидели в буфете Дома литераторов, Марина, прихлебывая кофе, курила одну сигарету за другой и никак не прокомментировала мои слова. Быть может, потому, что у нее самой не было детей. Ответ прозвучал позже, со страниц «Нового мира», в ее большой статье о моей прозе.

«Дети – безжалостно или спасительно – обращают киреевских героев от быта к бытию. Запинки в речи, краска в лице, автоирония и самосуд – все это появляется у них чаще всего в эпизодах с детьми. Как только возникает страх утраты – уйдут дети! Юные сыновья и дочери исполняют прежде всего именно эту функцию: ими киреевский мир испытывается».

Жаль, я так и не спросил у Марины, что подразумевала она под словом «мир». Мир внутренний или мир внешний?

Сдается мне, что последнее, то есть мир тургеневских «Отцов и детей». Но тургеневская коллизия – это не моя коллизия. Равно как и коллизия «Короля Лира». Куда ближе и понятней мне «Письмо к отцу» Франца Кафки, полное клокочущей боли и справедливых (или несправедливых – какая разница!) упреков.

Нечто подобное я мог бы получить от своих дочерей. Мой ответ им (если подобные письма требуют ответа) – эта книга. Я знаю, в ближайшем будущем они не станут читать ее, как не читали и других моих книг, во всяком случае, большинство из них – слишком заняты они, слишком много у них своих, горячих, близких им дел…

А я – далек. Ах, как я теперь далек от вас, таких еще молодых, – старомодный, тяжелый, смешной, неинтересный! Очень далек. Почти не виден. Но я вернусь. Я обязательно вернусь к вам, причем по вашему же зову. Вы востребуете меня. Вызволите из небытия, только это случится нескоро. Это случится, когда вы сами сделаетесь старыми, а нас с мамой уже не будет на свете. Тогда-то вы и позовете нас, и мы придем, помолодевшие, прощенные вами за наши ворчания и придирки, и вы будете с трепетным вниманием вслушиваться в каждое наше слово, некогда пропорхнувшее мимо вашего слуха, но бессознательно удержанное памятью. Вот тогда-то, может быть, и откроется с тревожным любопытством эта книга. Если, конечно, ей суждено быть дописанной…

Крупным планом. МИХАИЛ СВЕТЛОВ

Итак, первого июня, двадцати двух лет от роду, я стал отцом, а пятью днями раньше, 26 мая, увидел – вот уж действительно крупным планом! – человека, о котором думаю сейчас: если б у моих детей был такой папаша!

Институт наш, как я уже говорил, умирал: за спиной у нас, второкурсников, не было никого. Яма зияла. Черная яма. Такая же яма разверзлась и перед гостем дышащего на ладан учебного заведения. Он тоже умирал, наш гость, и знал, что умирает, и готовился к смерти.

Это точное слово – готовился. Крепким здоровьем не отличался никогда, хворал, как и я, туберкулезом, и его видели иногда с тростью. Предупреждая сочувственные вопросы, пояснял: хожу вот, опираясь на палочку Коха. Однако в начале года, в котором мы находимся сейчас, в январе, ему был поставлен новый грозный диагноз. Самый грозный. По сути, не диагноз поставлен, а вынесен приговор.

Вынесен, но по нашим, не столько гуманным, сколько лицемерным нормам не объявлен пациенту. Проницательный пациент, тем не менее, догадывался, но, щадя близких ему людей, старался держать свое знание при себе. Понимал, конечно, что они тоже знают, но пусть лучше думают, будто самому ему ничего не известно. Так было проще общаться. А тем, кто не знал и бесцеремонно выпытывал, что же в конце концов нашли у него, отвечал не задумываясь: талант. Талант нашли.

Иногда, впрочем, давал понять, что прекрасно сознает, что с ним. Задумчиво разглядывая бутылку боржоми на больничной тумбочке, негромко сказал пришедшему навестить другу: «Вот и я скоро. Как эта бутылка…»

Друг не понял, и тогда больной показал глазами на этикетку. Внизу, мелким шрифтом – а мелким шрифтом у нас, как известно, пишут самое главное – было напечатано: «Хранить в холодном темном месте, в лежачем положении».

Словом, готовился… И не с января, раньше. Гораздо раньше… Еще в 1957 году, придя на семинар, попросил своих учеников почтить вставанием память похороненного накануне поэта Владимира Луговского, тоже преподававшего в институте. А потом раздумчиво произнес, что бывает время приобретений и бывает время потерь. Они, студенты, – в первом времени, он, их наставник, – во втором.

«Второе время» не застало его врасплох. Еще находясь в «первом», публично упрекнул классиков, что они-де слишком легко отправляют на тот свет своих персонажей. Под пулю, в петлю, на железнодорожную насыпь. Вот он тоже собирается написать роман – «большущий!», – в котором с первой же страницы начнет героев обучать ремеслу и сам помаленьку учиться. Если же, «не в силах отбросить невроз, герой заскучает порою», он готов сам вместо героя лечь на рельсы.

А дальше шли строки, которые я увидел, крупно выведенные, на стене траурно оформленного фойе Дома литераторов.

И если в гробу мне придется лежать, —Я знаю: печальной толпоюНа кладбище гроб мой пойдут провожатьСпасенные мною герои.

И еще одна строфа, заключительная:

Прохожий застынет и спросит тепло:Кто это умер, приятель?Герои ответят: – Умер Светлов!Он был настоящий писатель!

С момента его визита в Литературный институт минуло 124 дня… Нет, чуть больше – через 124 дня, 28 сентября, он умер.

Встреча происходила в 24-й аудитории, овальной, как ее еще называют, на втором этаже, куда он с трудом поднялся, поддерживаемый с двух сторон – точь-в-точь, как через несколько дней будет подыматься по больничной лестнице моя жена. Но там это трудное восхождение предвещало рождение человека, а здесь – уход. Мы, однако, не очень задумывались об этом. Хотя прекрасно знали, что с ним. По Москве гуляла светловская шутка: «Мой рак хочет пива». Да, знали, но не придавали значения. Слишком молоды были.