Катрин Шанель - Величие и печаль мадемуазель Коко Страница 25

— Вдовой может быть только та женщина, которая побывала замужем, — возразила мне мать.

О, мне было что ответить. Она долгое время носила траур по Бою и считала себя вдовой, но его законной супругой была другая женщина. Однако я предпочла не касаться столь щекотливой темы и переменила положение в шезлонге. Мы загорали — в то время женщины не боялись загара и не бегали от него, как черт от ладана. Морщинки на лице, полученные от солнца, ветра и смеха, только украшают лицо, так полагали тогда умные люди. Шанель же всегда к тому же загорала без купального костюма, в одних трусиках. Ее грудь прекрасно сохранилась для ее возраста, на подтянутом теле не было ни капли жира. Она смотрелась моей ровесницей. Впрочем, я-то не решалась снять купальный костюм, стесняясь слуг, которые могли появиться на веранде или увидеть нас из окон виллы. И Мисе, на мой вкус, стоило бы прикрыть свои обвисшие телеса. Она очень похудела и опустилась с тех пор, как ее обожаемый Серт все-таки женился на маленькой предательнице Русси. Надо отдать ей должное, это испытание Мися перенесла мужественно, и даже помогала бывшему мужу купить подарки для новобрачной: какое-то необыкновенное рубиновое ожерелье, кольца, серьги… Молодожены отбыли в свадебное путешествие, и Мися стала похожа на воздушный шарик, из которого выпустили летучий газ. Сморщившаяся, усохшая, с комически-страдальческим личиком, она была такой жалкой, что Шанель, не выдержав, привезла ее в «Ла Паузу». Невзирая на то, что закадычные подруги не так давно крепко поссорились — мать продолжала критиковать Мисю за ее бесхребетное пособничество двум влюбленным, а Мися не осталась в долгу и высказалась насчет герцога. Мол, все такие умные, как ты, давно уж герцогинями стали, а у тебя загвоздочка вышла!

Но как только «Ла Пауза» была достроена, Мися постаралась помириться с подругой. Шанель простила ее. Она была злоязычна и умела прощать злоязычие другим. Она хотела поселить подругу в одном из двух гостевых домиков, но та настояла на том, чтобы жить в комнатах рядом с Шанель.

— Теперь, после нашей маленькой размолвки, мне не хотелось бы расставаться с тобой ни на минутку, моя дорогая!

Голос Миси сочился медом. Я покривилась. Соседство въедливой польки досаждало мне. Она всегда умела польстить матери.

— Сколько же это стоит? — ахала она, осматривая обстановку.

Мне казалось, я проявляю такт, не спрашивая, во сколько матери обошлась «Ла Пауза». Я постоянно забывала о том, как она любит поговорить о деньгах. Непомерные траты радовали ее, доказывали ее самодостаточность. Мися помнила об этой слабости Шанель лучше, чем я.

— Участок стоил миллион восемьсот франков, постройка дома — шесть миллионов. Разумеется, я не считаю стоимость мебели и прочего. Последнее время я просто подписывала счета, не заглядывая в них — архитектор Штрейц и декоратор Янсен оказались кристально честными людьми. Впрочем, если к их рукам и прилипла тысяча-другая франков, так что с того? Когда обзаводишься недвижимостью, не стоит мелочиться, верно?

— Конечно, конечно, — поддакивала Мися.

И снова принималась плакаться на жестокость Серта и Русси, покинувших ее.

— На прощание она обняла меня и сказала: «Мадам, мы будем любить вас вместе!» О, какое благородное сердечко!

— После чего укатила с твоим мужем в свадебное путешествие, — кивала Шанель. — Видали мы сердечки и поблагороднее.

Все же она принимала горячее участие в несчастье Миси. Моя же утрата волновала ее мало. Опять повторялась та история, из-за которой я в свое время удрала от нее в монастырь. Мать с удивительным невниманием относилась к моей жизни… Или я просто не могла дать ей понять, что для меня было важно? Быть может, мне, как и Мисе, нужно было рыдать, заламывать руки, кидать в стену хрустальные бокалы? Но такое поведение было не в моей натуре.

— Вы были очень близки с этим доктором? — спросила только раз мать.

— Да, он был моим хорошим другом.

Шанель кивнула. На этом разговор был окончен. Ни выражения сочувствия. Ни слова утешения. Ничего. Как это уже и было однажды.

Между тем по ночам мне снились кошмары. Я снова и снова вбегала в кабинет доктора Лебуле. Мне показалось, что я слышала странный звук, и я хотела позвать Марка. Он мужчина, он знает, что делать, если в спящей клинике для душевнобольных раздается сухой щелчок выстрела… Но в кабинете доктора не было, и только слабый запах порохового дыма щекотал мои ноздри. Я услышала какое-то движение в маленькой ванной, прилегающей к кабинету, и распахнула дверь…

Он лежал там, на белой кафельной плитке, усеянной мелкими брызгами крови. Пистолет валялся поодаль. Его большие руки с выпуклыми, отполированными ногтями скребли пол, словно он хотел ползти. А его лицо… Оно было обезображено. Пуля, выпущенная в подбородок, прошла по косой, снесла ему челюсть, выбила правый глаз и застряла в черепе.

В реальности я позвала на помощь. Прибежали сестры, но что они могли сделать? Мы даже не рисковали прикоснуться к нему, чтобы переложить на кушетку. Только через несколько мучительных часов прибыл доктор и отдал распоряжение. Марк Лебуле получил койку в своей же клинике, где и скончался после двухдневной агонии. Он не приходил в сознание, но мне казалось, я видела на его лице удовлетворение. Он не поддался болезни, не стал беспомощным и жалким стариком, а умер так, как и жил, — согласуясь только со своей волей.

Но во сне все было немного иначе. Подтягиваясь на руках, загребая по кафелю своими огромными ботинками, Марк Лебуле приближался ко мне. Полуоторванная челюсть волочилась по полу, содержимое одной глазницы вытекло на щеку, но хуже всего был его глухой голос, словно раздававшийся из могилы, словно его глотку уже забила земля.

— Поцелуй же меня, малышка, — говорил мне Марк. — Ты не хочешь? А раньше ты хотела… Не хочешшшшь?

От этого змеиного шипения я начинала вопить, но некому было прийти на мой голос, и я просыпалась сама, мокрая от пота, с дико колотящимся сердцем… И некому было успокоить меня от этого ужаса. Даже мой брат не приходил больше. Быть может, чувствовал, что будет не к месту в роскошной «Ла Паузе»…

И все же однажды она пришла. Быть может, еще не спала и услышала мои крики из своей комнаты… Или прислуга сказала ей о том, что в моей спальне творится что-то странное. В любом случае, Шанель возникла у моего изголовья и, как я и мечтала, вытерла пот с моего лба своим платком.

— Ш-ш, ш-ш, — сказала она, как говорят младенцам, чтобы унять их рев. — Что с тобой? Тебе приснился кошмар?

Сбиваясь и все еще плача, я рассказала ей свой сон.

— Бедная девочка. — Мать обняла меня. Ее ласки были так редки, что я замерла, боясь спугнуть ее. — Ты очень страдаешь? Почему ты мне не сказала?