Николай Правдухин - Вниз по Уралу Страница 25

— Хотите, чтобы вам поверили… — презрительно говорит Правдухин… И вот ведро с дымящимися макаронами снято с огня. Голод — свирепый, стрежневой, доисторический — сворачивает челюсти. Случалось, что собаки отказывались кушать то, что мы пожирали (случай с кашей «номад», сваренной в мое дежурство). Голод — эпохи переселения народов, голод — как историческая сила, голод — как основа оптимизма. Потом — чай с ежевикой, под звездами, но это уже скачок в культуру, восхитительное излишество. В костре догорают угольки. Девятый час. Стелешь плед на песке, где понравится, на голову — вязаный колпак, завертываешься в одеяло. Еще взгляд на звезды и — последний штрих охотничьего дня — мгновенный, легкий, как в детстве, сон…

Вот уже неделя, как мы покинули Уральск. Приходилось много видать скверных мест, но Яицкий городок может привести в отчаяние. Безнадежное место. Вспоминается рассказ в вавилонских таблицах про чистилище… Серая пыль, мухи, зной, ни дерева, ни кустика; одноэтажные домишки кругом обвеваются пыльными облаками. Хотя местные патриоты говорят, что где-то близ Астрахани в солончаковой степи — еще хуже.

Когда подъезжаешь к Уральску по выжженной степи — видны бойня, жиденькие сады на речке Чагане да облезлые колокольни. Три, пять, семь буро-желтых смерчей бешено крутятся между садами, бойней и городом. Так и нас встретила эта веселая пляска смерчей. Вот один побрел к городу. Свирепый дым, казалось, клубился под его широкой ногой, нависшее воронкой небо высасывало пыль.

Удовлетворены этой обстановкой одни допотопные звери с лебедиными шеями, выше страстей и суеты идет такой верблюд, впряженный в воз, — где человек закрыл глаза обеими руками, идет, как в калошах, по горячей пыли и стонет хриповато: а-ах-а-ах.

Вокзал — в поле, где ни пятнышка тени. Извозчик везет через равнину, поросшую телеграфными столбами. Вырастают мазаные домишки, широкая улица, посредине — канава, на углах продают квас и папиросы. Редко — люди. Здесь была столица богатейшего края, но — ни намека на украшение жизни, на благоустройство: приплюснутые голые домишки, осенью — месиво грязи. Над этим убожеством — огромные церкви. Водопровода, канализации нет. Мыться ходят на Чаган. Электричество (в центре) проведено за последние годы, да разбит чахлый бульварчик, где под опаленными деревцами валяются консервные банки. Да в соборном саду — открытая сцена и играет музыка, — играет об иной жизни, — под фонарями, засыпаемыми пылью. Население живет натуральным хозяйством. Здесь почиет семнадцатый век, со скрипом, едва-едва раскачиваемый современностью.

Проводим здесь двое суток по случаю литературного вечера. День и ночь дует восточный ветер. Маленькие — аршин от земли — окошки затянуты марлей, за ними в облаках пыли проходят силуэты стонущих верблюдов, низенький киргиз с больными глазами, большеголовая, измученная веками, киргизка, бородатый казак в надвинутом на прямой нос картузе. Обыватели выходят лишь по неотложному делу на улицу. И так здесь было испокон. Богатые казаки-скотопромышленники не только мирились с этим преисподним местом, но и разделяли весь мир на уральских казаков и на все остальное, которое называлось иногородними, трубакурами, в общем, сволочами (сюда входило население пяти земных материков). И за свой Уральск, за степи, гурты скота, за рыбу в заповедном Урале шли на красноармейские пулеметы, надев на шею иконы древнего письма.

Погостив два дня в Уральске, мы погрузились на лодки и поплыли — восемь охотников и одна женщина Сейфуллина.

Как друга встретит нас река…Пой песни, пой…

Первая остановка — в тот же день на острове, который был назван нами островом Любопытного Верблюда.

Просыпаюсь от треска сучьев. Мы на острове. Черный, черный берег, за ним проступила мрачная полоса утренней зари. Луна по-осеннему забралась высоко на пестрые облачка, и свет ее уже не светлый. Затихшая перед утром река будто обмелела. В палатке храпит кто-то, как великанья голова. Гляжу на бледное в рассвете созвездие и минуту размышляю…

Вот в чем дело: цивилизация задела в нас только корочку, а сердцевиной мы еще дикари. К охоте нас влечет не спорт, а первобытная свобода. У костра под звездами мы возвращаемся на прародину; сердце, уставшее от напряжения, прижимается к величественному покою земли. Мы переводим дух.

Через три тысячи лет, когда куропатки, кроншнепы и тетерева будут домашними птицами, Уральск — элегантным городом, и верблюды останутся только на картинках, — тогда человек, урвавший три недели отдыха, будет проводить его на воздушном корабле. Ну и ладно. До этого так еще далеко, как вон до той звезды.

За три недели шатаний с удочкой и ружьем я выпью до дна эту лазурную, то звездную, то солнечную чашу. Плеснется рыба на утренней заре, хрипловато просвистел кроншнеп, загоготали на отмели гуси, ветер напевает песни в сухой полыни, — все звуки — во мне, и во мне — огромный покой. Нужно быть охотником, чтобы открылись глаза и уши. Попробуйте-ка прогуляться так просто, с тросточкой: вы — это одно, природа — другое, вас она не впустит в себя. Для зрителя она — только декорация…

Треск в кустах сильнее. Крик Сейфуллиной. В разных сторонах из-под одеял высовываются головы.

— Что случилось?

— Он мне наступил на голову.

— Кто?

— Да верблюд же…

— Ничего, — спокойно говорит психиатр. — Верблюды вообще очень любопытны.

За кустами голова верблюда — выше страстей и суеты — жует. С вечера мы его прогнали в глубь острова, но он хитер и любопытен, подобрался к самому стану. Кажется, еще не успел наступить Сейфуллиной на голову. Натравливаем на него собак. Величественно уходит. Засыпаем.

И вот — светло. Река снова — широкая, играющая солнцем. Из-под одеяла — прямо в воду, купаться, чистить зубы. Прохлада, свежесть. На перемете — два судака. Наскоро завтракаем, грузим лодки, отчаливаем, чтобы за день подальше отъехать в глубь пустыни. Верблюд сейчас же появляется на месте стана, глядит на нас, входит по брюхо в воду — глядит. Посылаем ему привет…

Плывем пятые сутки, а настоящая охота — гуси, дудаки и куропаточьи степи — еще впереди. С лодок стреляем по кроншнепам. Они — на плоском песке, чуть дымящемся от ветерка. Против солнца их кривоносые силуэты похожи на египетских священных птиц ибисов. Зной. Неприкрытые места кожи шипят под солнцем. Так бы и выпил весь Урал кружкой. Но — вперед, вперед.

Дудак в степи зовет на бой…Пой песни, пой.

Ятовь — место, где багрят осетра. Шестое декабря в прежнее время было великим днем. Съезжалось все казачество, в присутствии наказного атамана служили молебен. Стреляла пушка. И казаки верхом и на тройках мчались к ятови, в угон кидали тройки со всего скока с кручи на реку в сугробы, ломали шеи и хребты, но охота была в том, чтобы первому вскочить на лед под яром на ятови, пешней пробить прорубку и опустить багор с острым крюком. Сонный осетр, потревоженный, всплывет и ляжет на этот крюк. Тогда — тащи.