Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V Страница 25

— Как так?

— За полгода до окончания срока солдата переводят на базу. Там есть школа и мастерские. Парня начинают учить чему-нибудь, дают в руки ремесло. В последний день вызывают к начальству, поздравляют и спрашивают имя и фамилию.

— Ага, вот вы когда вспомните, как вас зовут, мсье Свежесть!

— Нет, мы выбираем новое имя, конечно, французское, и получаем на него паспорт. Мы — люди с дурным прошлым. Зачем же его связывать с будущим? Опять начинать старую жизнь — и это после стольких мучений? Нет, нет, мсье! Мы берем новое имя без нитей назад и отправляемся снова в жизнь на поиски счастья.

— А деньги?

— Нам полагаются проездные до места жительства, ну, мы все обязательно говорим, что родились в Папаэте.

— Где же это?

— Папаэте — какой-то город или остров, никто точно не знает, но отсюда это самая отдаленная точка, на другом конце земного шара. Получается кругленькая сумма, мсье! Мы все — дети Папаэте, закарманим денежки — и в Париж!

Между тем я начал мыться. Мсье Свежесть помогал и болтал, болтал без умолку, видимо, наслаждаясь возможностью поговорить на родном языке. Через десять минут я уже знал всю его историю: он служил коммивояжером и растратил деньги своей фирмы. Спасаясь от тюрьмы, записался в Легион и теперь горько жалел об этом: «Сумма была небольшая, дали бы мне годика два-три, а здесь я буду сидеть пять, да еще задней частью на сковородке! Хуже тюрьмы, клянусь вам, во сто крат хуже!»

— Постойте, так что же такое пет?

— Ах, да, я и забыл… Это — английское словцо. Как вам объяснить? Пет — это игрушка, любимец… Пет — забвение и обман самого себя. Здесь все медленно сходят с ума, и каждый на свой манер. Один разводит цветы, другой держит обезьянку, Сиф отращивает усы. Не дай Бог, если с усами что-нибудь случится — Сиф сдохнет с горя, как собака! Ей Богу! Или вот числа: у Сифа хорошее число, а у меня нет. Если сложить, то получится 23.

— Что бы это значило?

— Не знаю. Но зато у меня пять цифр, а пятерка — счастье! Верно ведь? Я крепко надеюсь на пятерку. Хотя… В прошлом году прибыл сюда солдат — № 3555. Замечайте, пятерка — счастье, а у него их три. Тройка — тоже счастье, по Святой Троице. И что же? В патруле захотел пить, хлебнул воду из отравленного колодца и сдох. Как тут верить? Во что? Сахара хоть кого собьет с толку. Думаю, тройка на него не распространялась, он был турок, а они в Святую Троицу не верят.

— Болтун, вы уже опять сбились на другое! Скажите-ка лучше, какой у вас пет?

Я стоял голый в тазу, солдат, взобравшись на стул, поливал меня водой из кувшина. Поскольку его неумолчная болтовня оборвалась и перестала литься вода, я протер мыльные глаза и обернулся к нему. Мой земляк держался за грудь, лицо его светилось блаженством.

— Вот… здесь… — бормотал он, торопливо отстегивая пуговицу кармана. — Смотрите сюда, дорогой мсье!

Я вытянул шею. В мокрых худых руках виднелась коробочка со стеклянной крышкой.

— Вы успели списаться? Фотография заочной невесты? Поднесите ближе, ничего не видно!

В коробочке, поджав под себя когтистые ножки, сидел паук. Я сразу узнал подлую тварь — доктор Паскье в Туггурте предупреждал о смертельности его укуса.

Я качнулся прочь, вылез из таза. Минуту мы молча рассматривали друг друга — я, стоя на полу, голый и с намыленным лицом, солдат № 12 488 стоял на стуле с кувшином в одной руке и пауком в другой. Лицо его сияло.

— Это — мой пег! — гордо проговорил он, ласково заглядывая в коробочку. — Его зовут Генри, у него есть женушка Марта и детки — Рауль и Луиза. Это — третье поколение. Не верите, мсье? Даю слово! Дедушка Иоганн скончался в прошлом году, папа Густав месяца два тому назад случайно умер, но похоронен по всем правилам. Они живут у меня в большой банке, я вам ее принесу сегодня же! Только у меня одного такой пет! Один португалец, № 10 435, он уже убит, держал паука — так то был простой серый паук, обыкновенная дрянь, хотя и очень большой, это правда. А этот паук — самый опасный: кольнет разок, и сразу задерешь копыта! Недавно у нас один стрелок отправился на тот свет через час после его укуса. Да, мсье! Я всегда ношу его с собой или кого-нибудь из семейки, даже в патруль беру, хотя — видит Бог! — это приносит много хлопот! Два раза из-за них ребята крепко били мне морду, но ничего — я держусь и их ношу на счастье. Что вы скажете?

— Скажу, что у вас в голове не все в порядке.

В мрачном настроении я стал надевать кальсоны, коротенькие и воздушные, настоящие африканские кальсоны, когда-то всученные мне в Париже. На миг в воображении воскресла напудренная дама с гигантским бюстом и благородным выражением лица. Она показалась теперь далекой и бесконечно-бесконечно милой!

Заиграла труба. Послышался торопливый топот кованых сапог по сухой земле.

— На вечернюю поверку!

— Выходи!

— Живо!

Одевшись, я вышел во двор. Горы вокруг крепости при косом освещении заката вдруг стали отвесной зубчатой стеной — ярко-красной с одной стороны и серо-голубой — с другой. Там, наверху, вероятно, потянуло вечерней прохладой, но в глубокой котловине, где пряталась крепость, воздух был неподвижен и зноен, от земли и построек бил нестерпимый жар.

Солдаты собрались на плацу у высокой мачты, на которой бессильно поник французский флаг. Позади всех, откинув за плечи крылья алых бурнусов, в высоких алых фесках, алых мундирах и шароварах неподвижно вытянулись сува-ри, сахарские жандармы. Рядом с ними стояло отделение моказни, верблюжьей кавалерии, которая поддерживает связь между крепостями; солдаты в белых чалмах и костюмах и длинных синих плащах были похожи на статуи. Их узкие горбоносые лица казались очень серьезными: они торжественно совершали важную церемонию, полную неведомого и потому глубокого смысла. Перед ними выстроилось четкими рядами отделение сенегальских стрелков. Угольно-черные, огромные статные бойцы с татуированными лицами замерли в вымуштрованной позе, вытаращенные глаза выражали детское усердие и свирепость, от напряженного старания губастые рты раскрыты. Впереди не спеша строились два взвода легиона. Неряшливые солдаты громко смеялись и разговаривали, в ломаной французской речи здесь и там слышались иностранные слова. Лениво застегивая мундиры, они остервенело почесывались пятерней, и лоснящиеся от пота и грязи лица казались полосатыми и клетчатыми. В неподвижном воздухе густо стоял скверный запах.

— Сиф идет!

Все стихло. Пройдя по рядам и дав пару зуботычин, сержант останавливается перед гарнизоном. Безобразно жирное тело кажется подтянутым, движения — четкими и властными.