Томас Урбан - Набоков в Берлине Страница 25

Лишь в последние месяцы пребывания в Германии Набоков снова обратился к театру и работал одновременно над двумя пьесами. После переезда во Францию в 1937 году оба текста, «Событие» и «Изобретение Вальса», были опубликованы. Первая содержит в себе множество реминисценций из Чехова и Гоголя. Так, герои пьесы носят заимствованные имена и действуют так же, как в пьесах, из которых они заимствованы, то есть известным образом. Набоков использует эти шаблоны, чтобы неожиданно повернуть интригу: ожидаемое в одинаковой мере как публикой, так и действующими лицами событие в конце пьесы — объявленный акт мести опозоренного любовника — так и не произойдет.

«Изобретение Вальса» помещено в вымышленный политический контекст — положение Европы. Время действия снова отнесено в неопределенное будущее. Рамку действия образует приемная в военном министерстве какого-то неопределенного государства, в которой инженер Вальс надеется получить аудиенцию, чтобы рассказать министру об изобретенном им чудесном оружии. При этом Вальс засыпает, во сне он благодаря своему оружию возвышается до диктатора. Пьеса пародирует милитаристские амбиции тоталитарных государств. Имел ли Набоков при этом в виду Сталина или Гитлера, остается открытым, как и в его романах «Приглашение на казнь» и «Под знаком незаконнорожденных».

Впоследствии Набоков лишь спорадически высказывался по поводу своих театральных пьес и скетчей. В мемуарах драматические произведения вообще не упоминаются. И в его позднем автобиографическом произведении «Смотри на арлекинов!», в котором он иронически обыгрывает почти все свои романы, тоже нет никаких ссылок. Драматическое творчество Набокова в значительной мере осталось вне поля зрения мировой литературной критики. Но именно у него на родине в России, где при жизни публикация его произведений была запрещена, эти пьесы были открыты заново и нашли живой отклик у публики. Из России они недавно снова пришли на Запад, в том числе и в Берлин. В 1996 году состоялась премьера пьесы «Полюс» на сцене театра «Шаубюне» у Ленинерплац в Берлине-Вильмерсдорфе — всего в нескольких сотнях метров от того места, где Набоков начал писать ее семь десятилетий назад.

Глава VII

«ЭТОТ СВИНСКИЙ НЕМЕЦКИЙ ДУХ»

Среди предков Набокова были и немцы: остзейские бароны, композитор из Саксонии и книгоиздатель из Кенигсберга. Тем не менее он, как он сам с сожалением признавался в последние годы, попирал немецкую культуру, отводя ей место только в виде «горьких сносок»[169]. Он не мог и не хотел выражать симпатию Германии и немцам. Их язык он выучил лишь весьма несовершенно, хотя и прожил среди них полтора десятилетия. Если в двадцатые годы его оценка и изображение обитателей страны, где он жил в изгнании, колебались между безразличием и легкой антипатией, то после того, что он узнал в нацистские времена, его отношение к ним было только негативным. Германия, из которой Набоков бежал в 1937 году, была злой и достойной презрения. Другой Германии, страны либеральных и социалдемократических политиков, страны художников, которые отвергали национализм, которые сами стали жертвами, он не знал.

Впервые Набоков попал в Берлин одиннадцатилетним мальчиком. Он пишет в своих мемуарах: «В те годы Германия была страной музыки»[170]. Он увидел подтверждение своих представлений о стране поэтов и мыслителей, музыкантов и исследователей бабочек, увидел страну такой, какой ее расписывали мечтательные учителя его гимназии в Санкт-Петербурге.

Оказавшись в Берлине взрослым, Набоков сравнивает этот образ с окружающей его реальностью:

«Так или иначе за годы моей уединенной жизни в Германии я ни разу не сталкивался ни с теми кроткими музыкантами стародавних времен, что играли свои рапсодии (в тургеневских романах) чуть ли не целую летнюю ночь напролет; ни с веселыми старыми ловцами бабочек, которые прикалывали поимку к тулье своей шляпы и над которыми так потешался Век Рационализма»[171].

Такие же мысли по воле автора приходят на ум и Федору, главному герою романа «Дар»:

«Кстати, куда девались нынче эти учившие русских детей природе чудаки, — зеленый сачок, жестянка на перевязи, уколотая бабочками шляпа, длинный ученый нос, невинные глаза за очками, — где они все, где их скелетики, — или это была особая порода немцев, на русский вывоз, или я плохо смотрю?»[172]

Во всяком случае в 1914 году русские политики и публицисты на царской службе попытались заменить в народном сознании этот образ немцев на другой: на агрессивных немцев в островерхих касках. Накануне Первой мировой войны столица была переименована в Петроград, так как нельзя было больше называть ее немецким именем. Пресса публиковала патриотические комментарии и антинемецкие карикатуры. Отец Набокова оставался, однако, сдержанным на фоне всеобщего воодушевления войной[173]. У него было много друзей в Германии еще со студенческих времен, он ведь изучал юриспруденцию в Галле-на-Заале и отлично говорил по-немецки.

И в записях тогда уже 15-летнего Владимира нет никаких указаний на то, что он был в восторге от начавшейся войны. Фронт был далеко, война, казалось, совсем не интересовала его. Он больше посвящал себя сочинению стихов. Но на нем все же была печать англофильского воспитания, которое в то время почти принудительно вело к отрицанию немецкой культуры.

В двадцатые годы в Берлине Набоков изо дня в день сталкивался с немецкими мещанами и чиновниками, при этом он как квартиросъемщик, проситель, человек без гражданства всегда был в положении униженного, что, по-видимому, особенно больно задевало его как выходца из богатой аристократической семьи. Набоков был в этом не одинок: многим эмигрантам, происходившим из высших слоев русского общества, приходилось в эмиграции терпеть унижения. Так, выросшая в зажиточной семье поэтесса Марина Цветаева, дочь известного московского ученого, постоянно жаловалась на оскорбления и обиды, которые ей приходилось терпеть как неимущей эмигрантке[174].

Набоков попал в Берлин не по собственной воле — причем сразу в двояком смысле. Во-первых, семья покинула свою российскую родину не по собственной воле, а вынуждена была бежать, чтобы спастись от репрессий большевиков. Во-вторых, он конечно же думал о том, чтобы поселиться в Англии, но после гибели отца в 1922 году он как старший сын чувствовал себя обязанным помочь матери, оставшейся в Берлине с четырьмя детьми, справиться с навалившимися повседневными заботами.