Павел Игнатьев - Моя миссия в Париже Страница 25

В городах особенно ожесточал умы повседневный хоровод очередей. Как говорит русская пословица, голод - не тетка... Поэтому ежедневно, с утра и часто до ночи, бесконечные очереди бедняков выстраивались перед продуктовыми магазинами. Даже холод не мог согнать их с места, прервать терпеливого ожидания.

Что делать во время долгого ожидания? Болтать. Каждый рассказывал свою маленькую историю, то, что слыхал там и сям, и каждая обыкновенная сплетня безмерно разрасталась, становилась правдой, даже если была явной ложью. Лица, стремившиеся вызвать глухое брожение, могущее по сигналу превратиться в большой бунт, изощрялись в распространении всяческих слухов. Среди частично или полностью неграмотных масс этот метод был весьма успешным.

Не будучи затронуты этими лишениями, представители богатых классов тоже не испытывали удовлетворения. Бесконечные нарушения их привычки к праздникам, удовольствиям, путешествиям делали их жизнь невыносимой. Заточенные в столице, они умирали от скуки, постоянно возвращаемые к действительности ежедневными военными бюллетенями и сценами уличной нищеты. Мысленно они уже примирились с худшими событиями, лишь бы "все изменилось". Конечно, еще устраивались благотворительные спектакли, бальные вечера в пользу раненых, на которых золото текло рекой, однако модницы вели себя гораздо скромней: их платья были не так декольтированы, меньше сияло бриллиантов на шее, запястьях, пальцах и в волосах.

Недовольство все больше и больше охватывало эту элиту, которая теперь и не вспоминала о нашем первом успехе в Восточной Пруссии, а больше помнила о последствиях наших отступлений, когда ради остановки германцев на французском фронте и отвлечения части их сил на нас мы пожертвовали, по крайней мере, двумя третями наших лучших войск. Это обеспечило победу на Марне, однако в России было на руку революционерам и всем противникам режима. Что еще больше усиливало всеобщее плохое настроение, так это известия о различных интригах в высшем командовании. Многочисленные армии нуждались в едином вожде, который умеет приказывать, который уверен, что ему подчинятся, и который получит все полномочия, чтобы сломить любое сопротивление того или иного генерала и немедленно сменить неспособных. Однако вмешательство высших петроградских сановников останавливало любые санкции. Куда это могло нас завести?

Само военное министерство было поставлено в подобные условия, тем более плачевные, что в нем сидели неспособные руководители. Они сменяли друг друга, как марионетки в кукольном театре{33}, однако их неспособность руководить оставалась прежней.

Поэтому повсюду вполголоса произносили слово "перемены", не желая говорить "революция", которая пугала и которая еще больше омрачила бы и без того тяжелую, грозную и опасную атмосферу.

Это напоминало мне французскую историю, самые последние дни Людовика XVI. Как бы и у нас не наступил столь трагический конец!

Ходили слухи, что царь собирается отречься от престола, что он не чувствует в себе ни мужества, ни энергии, чтобы преодолеть имеющиеся серьезные трудности и проявить несгибаемую волю. Говорили, что наследником престола будет его брат, Великий Князь Михаил, или что он, по крайней мере, станет регентом до достижения Цесаревичем совершеннолетия.

То, что меня особенно возмущало, так это гнусная клевета, которую повсюду распространяли об Императрице. Эта благородная женщина, прекрасная супруга и мать, являлась объектом неслыханного очернения. Ее упрекали в разрушительном влиянии на Государя, которое, как говорили, увеличивается с каждым днем. Ее обвиняли в том, что она присутствует на всех заседаниях Совета министров, приписывали желание стать второй Екатериной Великой.

Ссылаясь на ее германское происхождение, императрицу обвиняли в слишком снисходительном отношении к раненым немцам, находящимся на излечении в госпитале Царского Села, и в том, что она не проявляет такого же внимания к русским раненым. Наконец, ей приписывали намерение подписать сепаратный мир, о чем я уже говорил в предыдущей главе. К тому же распространялись истории о пресловутом Распутине, который являлся предметом скандальных хроник в газетах. Влияние этого человека было бесспорным. О нем пишут уже с давних пор, поэтому я воздержусь от пространного рассказа об этом типе{34}.

Самым заметным всеобщим чувством в Петрограде была неуверенность. Всякий чувствовал себя изолированным, не застрахованным от любого поворота событий, лишенным всяких средств защиты. Я задаю себе вопрос: в результате какого помрачения ума власти добровольно изолировали себя от верных, испытанных войск, присутствие которых на фронте вовсе не было решающим? Нужно было иметь в резерве по крайней мере часть этих сил, чтобы обеспечить безопасность правительства. На самом же деле императорская гвардия была направлена одной из первых на фронт после объявления войны. И что, увы, из этого вышло?

В казармах оставалось всего по несколько офицеров, которым было поручено вести прием новобранцев, организовать их военное обучение вплоть до отправки на фронт. Поступавшие сюда новобранцы были молодыми заводскими рабочими, представителями класса, я бы сказал, склонного к революционным идеям, которым заводилы внушили мысль о наступлении "золотого века" после свержения Государя, Двора, богатых, буржуазии. Поскольку у подобных юнцов не было достаточных интеллектуальных качеств, чтобы размышлять и понимать несбыточность этих лживых обещаний, они твердо в них верили, не говоря уж о тех, глубоко порочных по натуре, кто с детства мечтал о воровстве и грабежах.

Хочу по этому случаю привести небольшой факт, внешне незначительный, который, однако, поразил меня своим пророческим смыслом. Я возвращался на извозчике домой, на Надеждинскую улицу, и встретил группу молодых новобранцев, которые шли в казарму. У них был расхлябанный и вызывающий вид, который меня поразил. Старый кучер повернулся ко мне и, указывая кнутом на эту толпу, сказал:

- Посмотрите, ваше высокоблагородие, на этих пострелят: настоящие хулиганы. Страшно подумать, что при нужде защита столицы будет поручена этим бандитам, ведь правда? Боже избави нас от такой беды!

Вскоре я получил приказ возвратиться к своим обязанностям в Париже. Накануне моего отъезда я посетил могилу отца, убитого революционерами в декабре 1906 года во время выборов предводителя дворянства Тверской губернии, а затем - храм Спасителя, расположенный неподалеку от домика Петра Великого, построенного собственными руками первого Императора Всероссийского.

На следующий день, 1 декабря 1916 года, я уехал из Петрограда, где прожил лучшие годы своей молодости, которые никогда не возвратятся. Такое же чувство грусти охватило меня, что и при моем отъезде из Парижа. Оно угнетало еще более тяжко, поскольку мне казалось: рвутся тысячи нитей, связывающие меня с нашей столицей, и все уходит - Император, семья, Родина.