Евгений Кобелев - Хо Ши Мин Страница 25

Чтобы как-то свести концы с концами, Нгуен, выписавшись из больницы, организует «дело» у себя на дому. В эти дни в «Ля ви увриер» на последней полосе из номера в номер появляется крошечное объявление: «Тот, кто желает иметь живое воспоминание о своих родителях, может заказать ретушировку фотографий у Нгуен Ай Куока. Прекрасные портреты и прекрасные рамки за 45 франков. Адрес: тупик Компуан, 9, 17-й округ Парижа». Нгуен обходит лавки по продаже угля, которых в те времена было немало в 17-м округе, и предлагает их хозяевам свои услуги в изготовлении затейливых рекламных вывесок. Он получает также заказы от владельцев антикварных магазинов, разрисовывая бумажные веера и вазы картинками, стилизованными под китайскую средневековую живопись, которые те сбывали заезжим богатым туристам. Обычно такие картинки сопровождаются иероглифами, обозначающими счастье, благоденствие, процветание и т. п. Нгуен иногда заменял эти иероглифы другими — «дадао диго чжуи» — «долой империализм», и в таком виде «средневековые» поделки выставлялись на полки лавок, а затем украшали комнаты ни о чем не подозревавших любителей восточной экзотики.

Идейная направленность «Парии», как ни ограничены были масштабы ее влияния, обеспокоила французские власти. Министерство по делам колоний отнесло газету к разряду подрывной литературы и наложило запрет на ее распространение в колониях. На всех французских судах, отправлявшихся в колонии, номера газеты в случае обнаружения подвергались немедленной конфискации.

В начале 1923 года Альбер Сарро направил телеграмму генерал-губернатору Индокитая М. Лонгу, в которой сообщил, что правительство намерено взять Нгуен Ай Куока под стражу и отправить во Вьетнам под надзор местной полиции, так как его политическая деятельность во Франции приобретает опасный характер. М. Лонг срочно телеграфировал в ответ, что он категорически возражает против такого решения и считает, что гораздо меньшим злом будет держать Нгуен Ай Куока, пользующегося растущей популярностью среди соотечественников, подальше от его родины.

Однажды, когда Нгуен усталый вернулся поздно вечером домой, его подчеркнуто любезно встретила у дверей консьержка.

— О, мосье Нгуен, ваши акции растут, — игриво пропела она и протянула ему большой фирменный конверт с министерским штампом. Оказалось, сам Альбер Сарро приглашает его для беседы.

И вот Нгуен на улице Удино, у старинного здания с потемневшими от времени стенами. Национальный гвардеец придирчиво рассматривает его документы. Нгуен проходит через массивные чугунные ворота, пересекает двор, мощенный булыжником. Чопорный чиновник в черном фраке молча приглашает его следовать за собой и вводит в обширный кабинет, весь заставленный предметами старины и сувенирами восточного происхождения. Навстречу ему выходит лысоватый мужчина средних лет с моноклем в правом глазу.

Впервые Нгуен видит так близко одного из сильных мира сего, министра по делам французских колоний, который для него, как и для всех свободомыслящих вьетнамцев, служил олицетворением жестокой колониальной политики Франции в Индокитае. Власть этого человека распространялась на обширные территории в 4 миллиона квадратных километров с населением в 60 миллионов человек, говоривших на 20 различных языках. В 1917–1919 годах Альбер Сарро был генерал-губернатором Индокитая, где за свою жестокость при подавлении освободительных выступлений населения Кохинхины получил прозвище «палача Сайгона». Ярым защитником интересов французского капитала он предстал перед читателями и в своей книге «Эксплуатация французских колоний».

Сверкнув взглядом из-под монокля на тщедушного вьетнамца, почти утонувшего в глубоком кожаном кресле, господин Сарро строгим голосом учителя произнес:

— Во Франции появились смутьяны, которые связаны с русскими большевиками. Из России они устанавливают связи с Кантоном, а оттуда с Аннамом. Они замышляют нарушить порядок и безопасность в Индокитае, выступают против метрополии. Великая мать Франция милосердна, но она не будет долго терпеть сеятелей смуты. У нас достаточно сил, чтобы сокрушить этих бунтовщиков вот так… — И он эффектным жестом руки раздавил воображаемый предмет. — Мне нравятся такие молодые люди с сильной волей, как вы, — продолжал Сарро уже более мягким тоном, заметив иронические искорки в глазах Нгуена. — Воля — это прекрасно, но надо же еще и уметь разбираться в жизни. Ну да бог с ним, что было, то было. Если у вас, мосье, возникнет в чем-нибудь нужда, я всегда к вашим услугам. Теперь, когда мы познакомились, вы можете смело обращаться ко мне…

При этих словах Нгуен встал и, глядя прямо в лицо Сарро, сдерживая волнение в голосе, твердо произнес:

— Благодарю вас, мосье. Самое главное в моей жизни, в чем я нуждаюсь больше всего, — это свобода моих соотечественников, независимость моей родины. Разрешите откланяться…

Сидя в вагоне метро, уносившем его от мрачного здания министерства по делам колоний, Нгуен с улыбкой подумал: «И как этот старый колониальный лис сумел проникнуть в мои сокровенные мысли? Ведь именно этим маршрутом я и подумываю добираться поближе к родине».

В коротком словесном поединке, полном огромного внутреннего накала, скрытого от посторонних глаз взаимной учтивостью, последнее слово все-таки осталось за вьетнамским патриотом. Этот маленький триумф Нгуена, о котором никто тогда не узнал, а если бы и узнал, то вряд ли посчитал бы таковым, кроме него самого, неожиданно стал своеобразным провозвестником грядущей победы вьетнамского народа над колонизаторами. Может быть, через три десятка лет, когда французский экспедиционный корпус капитулировал в Дьенбьенфу, Альбер Сарро, который к тому времени занимал высокий пост председателя собрания Французского союза, вспомнил об этой короткой встрече с человеком — выразителем не понятых им тогда, но таких могучих, всепобеждающих идей.

— Товарищ Нгуен, принято решение о направлении вас в Советскую Россию для работы в Коминтерне. Об этом просил руководство партии представитель Исполкома Коминтерна товарищ Мануильский.

Нгуен слушал сотрудника ЦК ФКП и не верил своим ушам. Неужели сбывается его мечта и он увидит родину Октябрьской революции, Москву, Ленина? Он вспомнил встречу с Мануильским. Это было на III съезде ФКП, который состоялся в Париже в октябре 1922 года. Как единственному представителю колоний, Нгуену предоставили место в президиуме. Там он и познакомился с первым в своей жизни советским человеком. Хотя оппортунистам во главе с Фроссаром удалось фактически сорвать работу съезда, не дав ему принять никаких решений, Нгуен успел выступить с небольшой речью и предложил включить в повестку дня в качестве одного из главных пунктов обсуждение колониального вопроса. Мануильскому понравилась горячая речь вьетнамского делегата; слушая его, он часто одобрительно кивал головой и вместе со всеми аплодировал, когда Нгуен закончил выступление словами: «Долг каждого коммуниста — делать все для освобождения колониальных народов».