Владимир Гросман - Хроники незабытых дней Страница 25

В масштабе редакции — это реальная сила. Мы пойдем путем французских просветителей — каждый порядочный человек убедит ещё двух, так эволюционно мы превратим сборище внешторгрекламовских кадавров в приличную организацию.

Хотя меня больше подкупали эсеровские идеи «Народной воли» и «Чёрного передела», хорошенько подумав, я согласился и написал заявление. Лукавая логика была проста — чем чёрт не шутит, может быть карьере поможет или за границу выпустят поработать, а то придётся до конца дней утешаться девизом халифа Омара: «Моя бедность — моя гордость». На дворе стоял 1967 год. Стать кандидатом в партию можно было только по разнарядке. Мне опять повезло, пришло одно «место» на редакцию. Через год мы обмывали партийный билет в Доме Журналиста. Поднимая рюмку, мрачноватый Ступишин сказал: — Ну, вот, старик, ты и стал членом правящей партии. Дай Бог, чтобы тебе это помогло.

Конечно помогло, но об этом расскажу ниже.

На память пришёл характерный для того времени эпизод. Туманов провёл унылое партийное собрание, где назначенные товарищи вяло осудили «Пражскую весну», а затем выскочил на улицу, забежал в телефонную будку и набрав номер чехословацкого посольства, громко кричал в трубку: — Чехи, держитесь, мы с вами! Об этом знали многие. Но, как я уже говорил, стукачей у нас не было.

Раблезианец по духу, Туманов был разносторонне одарённым человеком, которому удавалось всё, за что бы ни брался. Юра великолепно играл джаз на трубе, профессионально фотографировал, ходил по Подмосковью на байдарах, увлекался горными лыжами. Когда появилась возможность отправиться корреспондентом АПН в одну из африканских стран, он за год освоил французский язык. Потом весь коллектив журнала зачитывался его остроумными письмами «издалёка».

В английской редакции нас работало трое. После ухода Мохамедьярова, её возглавил Боря Косых, считавшийся большим бабником на том основании, что он был не то дважды, не то трижды женат. Весёлый и остроумный он никак не демонстрировал своё служебное положение и был одним из нас. Неожиданно для всех, а возможно и для себя Боря отрастил бороду.

Вскоре его вызвал Тынчеров и слёзно просил убрать это украшение. Косых так и не вступил в партию, поскольку зажигательные речи Туманова его не убедили, поэтому мог позволить себе такую вольность.

Тогда Тынчеров дружески рекомендовал ему реже появляться в центральном здании министерства на Смоленской площади, поскольку большое начальство могло расценить его бороду, как вызов обществу. Вот такая там была атмосфера.

Контрольным английским редактором работала очаровательная Нина Пашина (в девичестве Лапочкина, как подчёркивал Косых). Она обучала меня премудростям редакторской профессии и тонкостям общения с внештатными переводчиками. Приходилось работать и с иностранцами, которых приглашали для стилистического редактирования статей больших начальников. Ведь все мы были выпускниками иняза и наш доморощенный английский, был, мягко говоря, далёк от идеала.

От Нины я узнал, что статьи по электронике хорошо переводит В. Бронштейн, а материалы по станкостроению — Н. Вайнштейн. Остальных «штейнов» я сейчас не вспомню, переводчиков были десятки. Чаще других я общался с Николаем Максимовичем Вайнштейном, который, во-первых, жил недалеко от редакции, а во-вторых, выполнял самые большие объемы работ.

Его переводы не рекомендовалось редактировать, он не только лучше нас знал терминологию и язык, но и ревниво относился к любой правке. Часто я носил ему материалы домой. Он с женой угощали меня чаем с конфетами. Добрый и мудрый старик любил рассказывать эпизоды из своей богатой событиями жизни.

Венгерский еврей, получивший образование в США, он в тридцатые годы молодым энтузиастом приехал в Советский Союз строить социализм. По чей-то халатности избежав ГУЛАГ, Вайнштейн закончил станкостроительный институт, женился и, выйдя на пенсию, подрабатывал переводами. Его русский язык с еврейскими интонациями пестрел английскими, а порой венгерскими словами. По своей образности его речь соперничала с фольклором Тынчерова. Николай Максимович мыл руки «хозяйским мылом», работал, не откладывая дела «на долгий ящик» и т. д. Однажды я застал у Вайнштейна в гостях сестру его жены. Старушенция поведала, как в двадцатые годы, по заданию ЧК, работала машинисткой в штабе анархистов в Гуляй Поле. Вспоминала Нестора Махно и Лёву Задова, как будто рассказывала о старых друзьях. Я слушал раскрыв рот. В те годы мы знали о них немного, хотелось записать это повествование, но кто бы его опубликовал? Однажды наша довольно сильная волейбольная команда выиграла чемпионат министерства. За первое место мы получили по великолепному чёрному чемоданчику — модному тогда, атташе-кейсу. К сожалению, бутылки в него не влезали и в гастроном приходилось бегать с громадным портфелем Бори Павлова.

Павлов появился во французской редакции через пару лет после меня. Он пришёл из Комитета по сотрудничеству с развивающимися странами после нескольких лет работы в Африке. По традиции, как всякий новенький, он был назначен «водконосом», то есть в течение полугода осуществлял регулярную связь между редакцией и гастрономом. Грамотный и квалифицированный специалист, всегда готовый помочь, Боря быстро завоевал всеобщую любовь. У него тяжело болел сын, которого сбил в Африке пьяный водитель. Постоянное лечение требовало больших денег, но он избегал разговоров на эту тему. Лицом и мимикой Павлов напоминал Фернанделя. Он любил порассуждать о политике или рассказать о своих африканских приключениях. Зато, произнося тосты, понимая нетерпение аудитории, Боря был лапидарен как Юлий Цезарь. Поэтому в нашей компании ему всегда предлагали взять слово первым. По большей части, он с неподражаемой интонацией озвучивал майские или ноябрьские призывы, публикуемые в «Правде»: «Свободу Анджеле Девис!», «За единство партии и народа!» или «За справедливую борьбу свободолюбивого палестинского народа против израильского агрессора!» — при этом он сурово глядел на меня как на потенциального пособника супостата.

Павлов запомнился ироничным, не унывающим и глубоко порядочным человеком.

Случилось так, что однажды я здорово подвёл редакцию. По просьбе техреда, мне пришлось значительно сокращать текст об обнинском синхрофазотроне. Не долго думая, я перевёл мощность синхрофазотрона из киловатт в мегаватты, тем самым, сэкономив на нулях. Вместо 100 000 кВ, к примеру, сделал 100 МгВ. Цифр было много, я достиг необходимого результата, но переусердствовал с нулями, уменьшив реальную мощность в десять раз. Ошибку поймали, когда весь английский тираж в 3500 экземпляров уже лежал на складе в Москве. По словам Тынчерова, я совершил «грубый политический ошибка».