Европейская мозаика - Сергей Эдуардович Цветков Страница 26

через множество душников, которые я сделал; потому что чем больше их сделать, тем лучше наполняются формы. И когда я кончил выводить воск, я сделал воронку вокруг моего Персея… из кирпичей, переплетая одни поверх другого и оставляя много промежутков, где бы огонь мог лучше дышать; затем я начал укладывать туда дрова, этак ровно, и жёг их два дня и две ночи непрерывно; убрав таким образом оттуда весь воск и после того как сказанная форма отлично обожглась, я тотчас же начал копать яму, чтобы зарыть в неё мою форму, со всеми теми прекрасными приёмами, какие это прекрасное искусство нам велит. Когда я кончил копать сказанную яму, тогда я взял мою форму и с помощью воротов и добрых верёвок осторожно её выпрямил; и, подвесив её локтём выше уровня моего горна, отлично её выпрямив, так что она свисала как раз над серединой своей ямы, я тихонько её опустил вплоть до пода горна, и её закрепили со всеми предосторожностями, какие только можно себе представить. И когда я исполнил этот прекрасный труд, я начал обкладывать её той самой землей, которую я оттуда вынул; и по мере того как я там возвышал землю, я вставлял туда её душники, каковые были трубочками из жжёной глины, которые употребляются для водостоков и других подобных вещей. Когда я увидел, что я её отлично укрепил и что этот способ обкладывать её, вставляя эти трубы точно в свои места, и что эти мои работники хорошо поняли мой способ, каковой был весьма отличен от всех других мастеров этого дела; уверившись, что я могу на них положиться, я обратился к моему горну, каковой я велел наполнить множеством медных болванок и других бронзовых кусков; и, расположив их друг на дружке тем способом, как нам указывает искусство, то есть приподнятыми, давая дорогу пламени огня, чтобы сказанный металл быстрее получил свой жар и с ним расплавился и превратился в жидкость, я смело сказал, чтобы запалили сказанный горн. И когда были положёны эти сосновые дрова, каковые, благодаря этой жирности смолы, какую даёт сосна, и благодаря тому, что мой горн был так хорошо сделан, он работал так хорошо, что я был вынужден подсоблять то с одной стороны, то с другой, с таким трудом, что он был для меня невыносим; и всё-таки я силился».

Работа вызывает у него лихорадку, и он ложится в постель, уже не чая встать живым. В это время ученики докладывают ему, что в его отсутствие работа ими испорчена — металл сгустился. Услышав это, Челлини испустил крик «такой безмерный, что его было бы слышно на огненном небе». Он бежит «с недоброй душой» в мастерскую и видит там ошеломлённых и растерянных подмастерьев. С помощью дубовых поленьев удаётся справиться с этой бедой. Он приступает к наполнению формы, но тут не выдерживает горн: он лопается, и бронза начинает вытекать через трещину. Челлини велит кидать в горн все оловянные блюда, чашки, тарелки, которые можно найти в доме, — их оказалось около двухсот, — и добивается-таки наполнения формы.

Нервное потрясение побеждает болезнь — он вновь здоров и тут же закатывает пир. «И так вся моя бедная семеюшка (то есть ученики. — С. Ц.), отойдя от такого страха и от таких непомерных трудов, разом отправились закупать, взамен этих оловянных блюд и чашек, всякую глиняную посуду, и все мы весело пообедали, и я не помню за всю свою жизнь, чтобы я когда-либо обедал с большим весельем и с лучшим аппетитом».

Так, на манер доброй сказки, заканчивается книга Бенвенуто Челлини о себе самом (тридцать последних страниц, заполненных мелкими обидами и придворными дрязгами, не в счёт). Остальное — тюремное заключение по обвинению в содомии, принятие монашества и разрешение от обета через два года, женитьба в шестидесятилетнем возрасте — случилось уже с другим человеком, усталым и разочарованным и, видимо, безразличным к самому себе: с человеком, больше не верящим в свой нимб.

Последний маг Возрождения

Убить человека — это не значит опровергнуть его идеи; это значит только убить человека.

Себастьян Кастеллион

Смерть в одном столетии дарует жизнь во всех грядущих веках.

Джордано Бруно

Детские годы

Человек, называвший себя впоследствии «сыном отца-солнца и матери-земли», родился в 1548 году в городе Ноле, у подножия Везувия, в благодатном краю, который ещё с античных времен носил имя Счастливой Кампаньи. За пять лет до его рождения на окраине Фрауенбурга, в Пруссии, скончался местный каноник Николай Коперник, а ещё годом ранее в Риме была учреждена Конгрегация священной канцелярии (заменившая собой «Великую римскую инквизицию»), — организация, чей приговор полвека спустя оборвёт его жизнь. Ещё две символические даты обрамляют время его появления на свет: французский гуманист и издатель Этьен Доле был сожжён на костре в 1546 году; в 1553-м та же судьба постигла испанского учёного Мигеля Сервета, открывшего кровообращение в человеческом организме.

Отцом будущего философа был бедный дворянин Джованни Бруно, отставной военный, в молодости служивший в войсках неаполитанского вице-короля герцога Альбы. О матери мы знаем только то, что её звали Фраулиса Саволина. Родители дали сыну при крещении имя Филиппо в честь испанского инфанта (через десять лет он вступит на престол под именем Филиппа II).

Из-за нелепой случайности Филиппо едва не погиб в младенчестве. Однажды в его колыбель заползла ядовитая змея — нередкая гостья в тех краях. К счастью, на крик перепуганного ребёнка прибежал отец, находившийся в соседней комнате, и убил гадину. Интересно, что этот случай сохранился в памяти самого Филиппо, который неожиданно вспомнил о нём, будучи уже большим мальчиком, причём буквально передал изумлённым родителям восклицания отца, с которыми тот убивал змею. Тогда он ещё не знал, что змея в колыбели — знак героической судьбы, как свидетельствует миф о детстве Геракла.

Цветущая Нола, лежащая в плодородной долине, неподалёку от Неаполя, представляла собой удивительное явление: за свою более чем двухтысячелетнюю историю этот город ни разу не подвергался вражескому разорению. Видимо поэтому в характере ноланцев, потомков греческих колонистов, гармонично сочеталось эпикурейское и элегическое отношение к жизни,