Моя жизнь - Айседора Дункан Страница 26

мы проверили содержимое своих карманов. У нас было ровно три франка, а самые дешевые билеты на верхних трибунах составляли семьдесят пять сантимов. Это означало остаться без обеда, но мы взобрались на стоячие места позади трибун.

На сцене «Трокадеро» не было занавеса. Декорации представляли собой жалкую имитацию того, что многие наши современники считают греческим искусством. Появился хор, облаченный в скверные одеяния, некоторые книги по истории костюма описывают их как греческие. Из оркестра полилась посредственная музыка, приятный, но скучный мотив. Мы с Реймондом переглянулись. Нам уже казалось, что отказ от обеда был ненужной жертвой, когда слева из портика, представлявшего собой дворец, появилась мужская фигура. Над третьеклассным оперным хором, над второклассными декорациями «Комеди Франсез» он воздел руку, и зазвучали слова:

Enfants du vieux Cadmus jeune posterite, Pourquoi vers ce palais vos cris ont-ils monte? Et pourqoui ces rameaux suppliants, ces guirlandes?[39]

Как описать волнение, охватившее меня при первых звуках этого голоса? Сомневаюсь, существовал ли подобный голос в прославленные времена античности, в дни величия Греции в Дионисийском театре, в лучшие дни Софокла, или же в Риме, или в какое-либо иное время в иной стране. И с того самого мгновения образ Муне-Сюлли, голос Муне-Сюлли, все разрастаясь и заключая в себя все слова, все искусства, все танцы, достиг наконец такого объема, что весь «Трокадеро» со всей его высотой и шириной показался слишком маленьким, чтобы вместить этого гиганта. Мы с Реймондом на своих местах на трибуне затаили дыхание, мы побледнели и были близки к обмороку.

Из наших глаз струились слезы, и, когда наконец первый акт окончился, мы смогли только обняться, охваченные исступленной радостью. Начался антракт, во время которого мы оба решили, что это и есть апофеоз нашего паломничества, причина, по которой мы уехали за границу.

Начался второй акт, и великая трагедия развернулась перед нами. На смену уверенности победоносного молодого царя пришли первые сомнения и беспокойство. Страстное желание узнать правду любой ценой, а затем наивысший момент. Муне-Сюлли стал танцевать. Это было то, что я всегда видела, – великого героического персонажа танцующим.

Снова антракт. Я посмотрела на Реймонда. Он был бледен, глаза его горели, мы дрожали. Третий акт. Никто не в состоянии описать его. Только тот, кто видел это, видел великого Муне-Сюлли, может понять, что мы ощущали. Когда в финальный момент величайшего страдания в исступлении и пароксизме ужаса от содеянного греха и раненой гордости, ибо именно он оказался первопричиной всего зла, вырвав глаза из глазниц и понимая, что уже никогда не сможет видеть, он осуществляет свой последний выход и призывает к себе детей. Вся огромная аудитория «Трокадеро» в шесть тысяч зрителей сотрясалась от рыданий.

Мы с Реймондом спускались по длинной лестнице настолько медленно и неохотно, что сторожам пришлось нас выставить. Именно тогда я осознала, что мне довелось испытать великое откровение искусства. С этого времени я знала свой путь. Мы шли домой словно пьяные от воодушевления и в течение долгих недель жили под этим впечатлением. Тогда я даже мечтать не смела о том, что настанет день, когда я буду стоять на одной сцене с великим Муне-Сюлли!

С тех пор как я увидела работы Родена на Всемирной выставке, меня неотступно преследовала мысль о его гениальности. Однажды я отправилась в его студию на рю де л’Юниверсите. Мое паломничество напоминало приход Психеи в грот к богу Пану, только я пыталась найти дорогу не к Эроту, а к Аполлону.

Роден был невысоким, коренастым, сильным, с коротко подстриженными волосами и густой бородой. Иногда он бормотал названия своих статуй, но ощущалось, что названия не много для него значат. Он пробегал по ним ладонями, ласкал их. Помню, я тогда подумала, что под его руками мрамор струился, словно расплавленный свинец. Наконец он взял маленький кусочек глины и сжал его ладонями. Работая, он тяжело дышал. От него исходил жар, словно от раскаленной печи. Через несколько минут он слепил женскую грудь, трепещущую под его пальцами.

Он взял меня под руку, нанял извозчика, и мы поехали в мою студию, где я поспешно переоделась в свою тунику и стала для него исполнять идиллию Теокрита, которую Андре Бонье перевел для меня следующим образом:

Pan aimait la nymphe Echo Echo aimait Satyr, etc[40].

Затем я остановилась, чтобы объяснить ему свою теорию нового танца, но вскоре заметила, что он не слушает. Он пристально смотрел на меня из-под полуопущенных век, глаза его сверкали, затем с таким же выражением, какое появилось на его лице во время работы, он подошел ко мне. Его руки заскользили по моей шее, груди, погладили руки, скользнули по бедрам, обнаженным ногам и ступням. Он принялся мять мое тело, словно это была глина. При этом от него исходил жар, обжигавший меня и заставлявший плавиться. Я всем существом желала уступить ему, и сделала бы это, если бы не испугалась из-за своего нелепого воспитания. Я отстранилась от него, накинула поверх туники платье и в смущении прогнала его. Какая жалость! Как часто я потом сожалела об этом недоразумении, вызванном моим ребяческим поведением и лишившем меня превосходной возможности отдать свою девственность самому великому богу Пану, могучему Родену. Тогда, безусловно, мое искусство и жизнь стали бы богаче!

После этого я не видела Родена два года, до тех пор пока не вернулась из Берлина в Париж. Впоследствии он на долгие годы стал моим другом и учителем.

Совершенно