Два лика Рильке - Мария фон Турн-унд-Таксис Страница 26

Но теперь это есть. Есть. Существует.

Итак, я выстоял, выстоял, несмотря ни на что. И случилось именно то, что нужно. Именно оно.

Одну я посвятил Касснеру. Но целое – Ваше. Иначе, княгиня, и не могло быть! Называться они будут:

Дуинские элегии

В книге, я думаю, будет стоять не посвящение (ибо не могу же я вручить Вам то, что принадлежит Вам изначально), но:

“Собственность княгини…………………….”»

И добавил: «Не сочтите за уловку моей лени то, чем я объясняю, почему не переписал для Вас сразу все эти новые элегии и не отправил: я бы ревновал их к Вашему чтению. У меня такое чувство, будто я сам, непременно, должен Вам их первым прочесть. Когда? – Будем надеяться, скоро».

Следующее письмо извещало меня о втором произведении, последовавшем за элегиями подобно тому, как когда-то рядом с первыми элегиями появилась «Жизнь Марии»: «Сонеты к Орфею», его лебединая песня…

Оба письма были для меня несказанной радостью. Я сгорала от нетерпения познакомиться с этими творениями, однако только в июне сумела приехать в Сьерру, куда за мной заехал Рильке, столь же исполненный нетерпения, сколь и я. Я увидела преображенного человека, сияющего, блаженного. Мне никогда не забыть того выражения его глаз.

Следующим утром, рано-рано, он прислал мне первые розы из своего сада, а потом повел меня в Мюзот.

Мои заметки, сделанные по возвращении, так рассказывают об этих днях: «Дни в Валлисе – в Мюзоте и в Сьерре – незабываемы! Райнер Мария Рильке прочел мне десять элегий и пятьдесят семь сонетов. «Дуинские элегии», «Сонеты к Орфею»! – В первой половине дня 7 июня я была в Мюзоте. Таинственные, узенькие, низенькие комнаты со старинной мебелью – повсюду цветы, множество цветов, и среди них – пятилепестковая, огненно-красная роза. У стены стоящий на коленях святой Франциск – несколько наивных офортов, валлийская печь… Потом мы поднялись в студию – помещение, полное книг и молитвенности. Рядом – узенькая спальня и маленькая домашняя часовня, над узкой готической дверью которой странная и таинственная свастика. Все здесь кажется созданным для поэта.

И наконец, встав возле своего пульта-пюпитра, как он это делал всегда, он начал читать. Я попросила его прочесть мне все элегии, в том числе и те, которые я уже знала.

До обеда прозвучали первые семь, после обеда три последних, ах, эта последняя… эта жалоба!

И по мере того, как он читал, читал чудесно, как умел читать только он, я все сильнее ощущала биение своего сердца, чувствуя, как по лицу моему текут слезы. Это невозможно передать. С нетерпением ожидаю, когда он своей рукой напишет то, что он мне обещал: Дуинские элегии – мне в собственность!..

На следующий день – в очаровательном номере отеля в Сьерре – прозвучали сонеты.

Пятьдесят семь, и ни один не был лишним! Каждое слово – жемчужина. От иных замирало сердце. Всё это он создал всего лишь в несколько дней, думаю, что элегии – в три дня. Он сказал мне, что был как будто охвачен лихорадкой, не мог ни спать, ни есть, шла непрерывная запись, перо едва успевало, несколько раз ему хотелось глотнуть свежего воздуха, однако как только он оказывался снаружи, как был вынуждаем снова доставать записную книжку и быстро продолжать записывать – лихорадочно и неотрывно…

Дочитав сонеты до конца, он молча посмотрел на меня, но я не могла говорить, он видел, насколько я была взволнована, и тогда он опустился на колено и поцеловал мне руки. Я молча поцеловала его в лоб как сына мать, чудесного сына…»

И размышляя об услышанном, в ликующих воспоминаниях об этом голосе, об этом германском голосе – поднявшемся в это бедственное время, в это время боли, унижения и нищеты – я смогла написать ему из глубины сердечной благодарности лишь это:

«Benedetta colei che in te s`incinse…»[73]

В письме из Ролле я говорила: «Пока я не нахожу слов, Serafico, чтобы изъяснить Вам, что я чувствовала – какой потрясенной и счастливой была я. И я все еще изумляюсь волящей судьбе, которая вела Вас, покуда не вызрел этот прекраснейший плод».

Ответ Рильке тронул меня до глубины души: «Вы написали мне такое взволнованное письмо, сказав в нем о “волящей судьбе”: Ваша и моя изумленность тем, что столь победоносно пришло то, что сейчас явлено здесь, эти наши изумленности схожи, равно и наши радости по поводу этой бесконечной удачи исполнены глубочайшего, священнейшего родства: никогда ни в одной завершенной книге посвящение не было вписано с бо́льшим правом; то, что будет стоять в Элегиях, будет в некоем таинственнейшем смысле правдивым и оправданным, если будет звучать так: “Aus dem Besitz…………”[74] И Сонеты, вначале доставшиеся мне наряду с их более старшими и возвышенными сестрами, Элегиями, сравнительно легко, во всей их целостной значимости были мне подарены, княгиня, чудесным характером Вашего слуха. Поверьте: Ваше восприятие и было для меня тем первым достижением, что оказалось завершенным, богатым и блаженно совершенным. Благодарю Вас, более зрелого свидания у нас с Вами не было…»

В начале 1923 года я получила тревожное сообщение о мучительной болезни, которая привязалась к нашему другу. В последний раз он сообщал об этом скупые подробности, которые я, знающая его легко возбудимые нервы, не сумела воспринять вполне серьезно. Я была в Италии и захотела на обратном пути снова навестить его в Мюзоте. Итак, вместе с одной из своих внучек, чтивших поэта со всем воодушевлением юности, я прибыла в Сьерру. Рильке был так рад нашему появлению, что меня состояние его здоровья вначале не обеспокоило. Он выглядел таким неправдоподобно молодым, хотя приближался уже к пятидесятилетию. Самое большее ему можно было дать тридцать.

Эта встреча была посвящена Полю Валери. (В следующем апреле автор «Charmes»[75] приедет в Мюзот. Рильке в память об этой «необыкновенной встрече» посадит в своем саду иву). Рильке прочел некоторые свои переводы, прежде всего «Пифию» и несравненные «Гранаты», а потом в оригинале «Евпалинос», особенно меня захвативший. Он как раз начал его переводить, хотя и не был уверен, удастся ли это ему вообще. Было захватывающе интересным говорить с ним о технических трудностях перевода; «matière à doute…»,[76] сколько мы об этом размышляли, ломали головы.

Для моей внучки он сочинил несколько стихов понемецки и по-французски, чем она была весьма горда.

Он захотел кроме