Петер Энглунд - Первая мировая война в 211 эпизодах Страница 26

В промежутках между боями они хоронили своих погибших товарищей за деревушкой, расположенной прямо у линии фронта. Настроение у него становилось все более мрачным, пессимистическим. Он пишет в своем дневнике: “Кто из нас сможет вернуться домой, когда все это закончится?”

В потемках он ощущал какое-то движение. Темная линия перемещалась по направлению к ним. Фон Герих схватил трубку полевого телефона и приказал артиллерии немедленно открыть заградительный огонь. Темная линия все приближалась. Еще ближе. Ни единого выстрела или выкрика. Вот над окопом засвистели картечные гранаты. Они попадали в цель, взрываясь прямо поверх темной линии (“трах-трах-трах”). Цепь красных огней озарила ночное небо. Фон Герих выкрикивает приказ своим солдатам открыть огонь. Темная линия перед ними замедлила шаг, повернула, исчезла вдали.

Остаток ночи прошел спокойно.

Утром фон Герих попытался встать, но тут же упал. Обнаружилось, что он перестал чувствовать свою левую ногу. А потом и левая рука странным образом онемела. Может, это психическая реакция, ведь конечности не повреждены. Командир батальона хочет, чтобы фон Герих остался на своем посту. Но тот непреклонен. Он подозревает, что его парализовало из-за той самой контузии[71] в лоб, которую он получил несколько дней назад. Он трогательно простился со своей ротой, многие, включая его самого, расплакались, и он благословил солдат. Затем его перенесли в штаб части, где им занялся врач, подтвердивший, что он нуждается в лечении. Фон Герих с облечением вздохнул: “Я отправляюсь домой со спокойной совестью”.

В этот пасмурный февральский день фон Гериха увезли на шаткой крестьянской телеге в военно-полевой госпиталь в Ломже. Там его ожидали неприятности, хотя и меньшего масштаба.

Он конечно же рассчитывал отдохнуть, но это оказалось невозможным. После недавних сражений госпиталь забит ранеными. Коек на всех не хватает. Немало народу вынуждено лежать на соломе. Среди раненых много тяжелых, они стонут, плачут, причитают — и умирают. Как ни парадоксально, но это зрелище оказалось ему в новинку. Разумеется, он видел умирающих на поле боя, видел страшные раны, но у него никогда не было сил или времени долго задерживать на этом свое внимание[72]. Раненых как можно скорее уносили с поля боя, так что он не замечал их страданий. А его пугали не раны. Его пугало страдание.

Смеркается. На соломе неподалеку от фон Гериха лежит человек, перевернувшись на живот. Ему отстрелило часть черепной коробки. В зияющей ране виден мозг. Корчась от боли, человек рвет руками солому и слабым, жалобным голосом повторяет одну и ту же фразу: “Мама, дай воды, мама, дай воды”. Фон Герих потрясен:

Я всегда был сторонником войны, войны беспощадной, войны, порождающей настоящих мужчин, когда от каждого в отдельности и от всего народа в целом требуется лучшее, благороднейшее, на что только они способны. Но теперь, когда я вижу этого несчастного рядом со мной, я проклинаю войну за все те страдания, которые она с собой несет. Или, может, это моя контузия сделала меня таким чувствительным?

Всю ночь напролет этот человек просил маму принести воды.

Воскресенье, 28 февраля 1915 года

Рене Арно постигает на Сомме логику написания истории

Прохладное весеннее утро. Солнце еще не взошло, но прапорщик Рене Арно уже на ногах. В полутьме он совершает привычный обход окопов, от поста к посту, проверяет часовых, сменяющихся каждые два часа, а заодно и следит за врагом: вдруг что-то готовится. Всем известно, что сейчас лучшее время суток для внезапного нападения. Хотя на берегах Соммы такое случается не часто.

Это спокойный район. Угроза нападения невелика. Бывает, что просвистит мимо немецкий снаряд, и тот не из самых тяжелых, лишь какой-нибудь 77-й, со своим характерным “шуууууууу… бум”. Разумеется, здесь есть снайперы, которые высматривают зевак; есть и проверки хода сообщения, пролегающего через пригорок и открытого для пулеметного огня со стороны немцев. Именно там и погиб его предшественник, от пулеметной очереди прямо в голову. Тогда Арно впервые увидел убитого. Когда мимо него несли тело на носилках — голова и плечи укрыты куском брезента, красные брюки скрыты под синей шинелью, — Арно, несмотря на свою неопытность, не был особенно потрясен. “Я был полон жизни и даже представить не мог себя на его месте, лежащим на носилках с тем безразличием, которое всегда распространяют вокруг себя мертвецы”.

Арно относится к тем людям, которые ликовали, узнав о начале войны. Ему тогда исполнился 21 год, но выглядел он не старше шестнадцати. Он боялся только одного: как бы не кончилась война, прежде чем он успеет попасть на фронт: “Как унизительно не участвовать в главном приключении моего поколения!”

Последний час медленно редеющей тьмы может подействовать новичку на нервы:

Когда я останавливался у края окопа и всматривался в ничейную землю, мне иногда казалось, что опоры в нашем хлипком заграждении из колючей проволоки были силуэтами немецкого патруля, пригнувшегося и готового броситься вперед. Я не отводил взгляда от этих опор и видел, как они движутся, слышал, как шинели волочатся по земле, как штыки позвякивают в ножнах… Тогда я оборачивался к часовому в окопах, и его присутствие успокаивало меня. Раз он ничего не видел, значит, ничего там и не было, — одни лишь мои галлюцинации.

Наконец пришел час, и горизонт просветлел, запели первые птицы, контуры ландшафта постепенно обозначились на фоне молочного рассвета.

Тут он услышал выстрел. Потом еще один, два, много выстрелов. Меньше чем за минуту ружейный огонь уже полыхал вдоль окопов. Арно бросился будить спящих. У входа в убежище он столкнулся с солдатами, которые уже выбегали наружу, с винтовками в руках, пытаясь надеть на себя рюкзаки. Он увидел, как красная сигнальная ракета поднялась в воздух с вражеской стороны. Он понимал, что это означает: дан сигнал для немецкой артиллерии[73]. Тотчас же вслед за этим пронесся ураган снарядов, они разрывались вокруг французских окопов. Край окопа вырисовывается на фоне огненных взрывов. Воздух наполняется “гулом, свистом и взрывами”. Разносится резкий запах газа.

Сердце стучало как бешеное, я, наверное, побледнел, меня охватил страх. Я закурил, инстинкт подсказывал мне, что сигарета поможет мне успокоиться. Потом я обратил внимание на солдат, которые скрючились на дне узкого окопа, закрыв головы рюкзаками, ожидая, когда же закончится обстрел.

Вдруг Арно осознает, что немцы уже приближаются, что они на ничейной земле. Он перепрыгивает через спины лежащих солдат, торопясь к тому месту, где из окопов хорошо видна вражеская линия. Вокруг грохот, вой и шипение. Там, впереди, он сможет вести наблюдение за немцами: “Мысль о том, что мне нужно сделать, избавила меня от страха”. Он всматривается в холм, разделяющий немецкие и французские позиции. Ничего.