Я – вождь земных царей… - Валерий Яковлевич Брюсов Страница 26

«В нашем представлении», указывает Брюсов, «свобода слова неразрывно связана со свободой суждения и с уважением к чужому убеждению». Потому что, «для нас дороже всего свобода исканий, хотя бы она и привела нас к крушению всех наших верований и идеалов».

Ленин утверждает, что вся буржуазная литература в рабстве у буржуазии. Брюсов протестует:

«По-видимому, г. Ленин судит по тем образчикам писателей ремесленников, которых, он, быть может, встречал в редакциях либеральных журналов. Ему должно узнать, что рядом встала целая школа, выросло новое, иное поколение писателей-художников… Для этих писателей поверьте, г. Ленин, склад буржуазного общества более ненавистен, чем вам… Всю свою задачу они поставили в том, чтобы и в буржуазном обществе добиться «абсолютной» свободы творчества».

Брюсов подразумевает, по-видимому, писателей символистов и расценивает их, как подлинных борцов за свободу в отличие от Ленина, который намеревается только сменить одну тиранию на другую.

Поэтому, обращаясь к Ленину, Брюсов считает своим долгом заявить:

«Пока вы и ваши идете походом против существующего «неправого» и «некрасивого» строя, <мы> готовы быть с вами, мы ваши союзники. Но как только вы заносите руку на самую свободу убеждений, так тотчас мы покидаем ваши знамена. «Коран социал-демократии» столь же чужд нам, как и «Коран самодержавия». И поскольку вы требуете веры в готовые формулы, поскольку вы считаете, что истины уже нечего искать, ибо она у вас, вы враги прогресса, вы наши враги».

И добавляет:

«У социал-демократической доктрины нет более опасного врага, как те, которые восстают против столь любезной ей идеи «архе». Вот почему мы, искатели абсолютной свободы считаемся у социал-демократов такими же врагами, как буржуазия. И, конечно, если бы осуществилась жизнь социального, внеклассового, будто бы истинно «свободного» общества, мы оказались бы в ней такими же отверженцами, каковы мы в обществе буржуазном».

История переубедила Брюсова. Октябрьский переворот, тот самый, которого с таким ужасом ждали «пылкие сторонники свободы», увлек его в ряды Ленинской партии. Брюсов понял, почему Ленин называл открытую связь с пролетариатом подлинной свободой. Он честно признался в своих ошибках 1905 года.

Но мысли, высказанные тогда Брюсовым, не умерли. Они живы. До сих пор еще. В Советской России. И наряду с другими микробами буржуазного индивидуализма заражают мозги даже молодых пролетарских литераторов.

Начинаются мечты о «свободе творчества». Отсюда культ Есенина. Пусть «свобода в кабаке», хулиганская свобода, пусть свобода добровольной смерти, все равно, какая ни на есть, а «свобода».

Это большая опасность. О ней стоит поговорить всерьез.

Нельзя отмахнуться: «буржуазный пережиток». Да, буржуазный пережиток. Но чем объяснить, что этот буржуазный пережиток оказался таким живучим, таким активным, что даже белую горячку сумел возвести в символ вожделенной свободы.

Причин две. Первая, основная это общие условия нашего на 90 % мелкобуржуазного мещанского бытия.

Ленин это обстоятельство учел: «мы не скажем, разумеется о том, чтобы преобразование литературного дела, испакощенного азиатской цензурой и европейской буржуазией, могло произойти сразу. Мы далеки от мысли проповедовать какую-нибудь единообразную систему или решение задачи несколькими постановлениями… Перед нами трудная и новая, но великая и благодарная задача».

Задача трудная. Сразу дело не делается. Этим объясняется, почему буржуазный пережиток еще не изжит. Но если еще не изжит, значит изживается, постепенно отмирает? Нет. Иногда укрепляется, а кой-где и усиливается. Следовательно, есть еще какая-то причина, помимо инерции нашего мелко-буржуазного бытия, затрудняющая борьбу с этим буржуазным пережитком.

Причина эта неумелость, так часто характеризующая у нас организацию пролетарского литературного дела. Нередко делается, как раз то, чего делать с литературой нельзя, то, что Ленин счел нужным специально оговорить.

У нас встречаются и «механическое равнение, и нивелирование, и стеснение личной инициативы, и схематизм, и шаблонное отождествление», и безусловная вера во всемогущество циркуляров и постановлений.

Вот почему не только пресловутое «возрождение» буржуазной литературы, но и наша собственная вина порождают упадочные мечтания о свободе слова, о творческой инициативе и грустные размышления о «рабе мудрого Платона».

Даже в пролетарской литературной среде («Перевал») воскресают разговорчики Брюсова 1905 года; не добитый буржуазный пережиток оживает и грозит разрушить начатое строительство подлинно свободной пролетарской литературы.

Юлий Айхенвальд

Валерий Брюсов

Брюсов – далеко не тот раб лукавый, который зарыл в землю талант своего господина: напротив, от господина, от Господа, он никакого таланта не получил и сам вырыл его себе из земли упорным заступом своей работы.

Юлий Айхенвальд

Музагет его поэзии – вол; на него променял он крылатого Пегаса и ему сам же правильно уподобляет свою тяжелую мечту. Его стихи не свободнорожденные. Илот искусства, труженик литературы, он, при всей изысканности своих тем и несмотря на вычуры своих построений, не запечатлел своей книги красотою духовного аристократизма и беспечности. Всегда на его челе заметны неостывшие капли трудовой росы. Недаром он на разные лады воспевает «суровый, прилежный, веками завещанный труд» и так прекрасно говорит о наследниках Микулы, век за веком проводящих свои борозды, —

Его утешает мысль, что, пусть исчезнет с лица земли безвестный египетский раб:

Брюсов, один из рабов поэзии, помогает ценить и чувствовать красоту и бессмертие труда, его космическую роль, его мировую преемственность и необходимость; как и для Базарова, природа для него не храм, а мастерская. Но это находится в связи с тем, что сам он, чуждый легкости и грации, с душою принужденной и напряженной, поэт без поэзии, пророк без вдохновения, с глубокими усилиями пробирается через словесные теснины. То, что и великие поэты работали над стихом, – это раскрывается лишь взору специалиста-исследователя, это мы узнаем только из их рукописей; между тем как у Брюсова об этом с нескромной и губительной для автора откровенностью говорит самое звучание его страниц, и показывает оно, что в муках рождения, в поте лица своего создавал он не только форму, но и самую концепцию, самое ядро своих стихотворений. Над всеми способностями духа преобладают у него прилежание и рассудок, и сухое веяние последнего заглушает ростки непосредственности и живой, святой простоты. Его стихи, лишенные стихийности, не сотворены, они точно вышли из кузницы, и даже мгновенья, свои излюбленные «миги», Брюсов кует. Он не опускается в лоно бессознательного, в темные недра бытия; не великие матери природы вскормили его искусственное искусство. Чрезмерно внимательный к самому себе, слишком свободный от пленительного греха наивности, совершенно не разделяя пушкинского мнения, что поэзия должна быть «глуповата», он помнит себя и свою душу до мелочей. Свой собственный критик и комментатор, он в бесчисленных предисловиях и послесловиях, отягощающих слова, классифицирует и квалифицирует себя, заботливо распределяет себя по рубрикам и из прежних стихов своих бережливо нарезает эпиграфы для своих же новых произведений. Он собою обязал