Коллектив авторов - Воспоминания о Корнее Чуковском Страница 26

«Дорогой Мих. Л.

Пропал Бриллиант! Ваш знакомый Бриллиант! Он взял у меня книги Некрасова, рукописи, картинки — на один день, и вот уже месяц — ни слуху, ни духу. Будьте друг — нажмите на него.

В той части дома, которая выходила на Невский, в нижнем этаже, до революции помещался банк. Помещение пустовало, там валялись бухгалтерские книги, из которых мы выдирали листы для писания, и всякий бумажный хлам. И записку свою Корней Иванович написал на обороте розового бланка («справка врача Центрального банка»), справку он заполнил смешной нелепицей и расписался за врача — «Доктор Организмов». Что же касается Бриллианта, то действительно был человек с такой неожиданной фамилией, специальность его я забыл, вспоминаю только, что изловить его удалось и он все вернул.

Однажды Чуковский дразнил меня:

— Вы понимаете стихи Блока?

— Понимаю.

— А вот в стихотворении «В кабаках, переулках, извивах…» есть строки: «Я спросил старика у стены: — Ты им дал разноцветные шубки?» Кто этот старик у стены?

— Это… это…

— Кто же это? Кто?

Действительно — кто этот старик у стены?

Корней Иванович посмеивался, я краснел.

Вот так оказывалось, что не все так уж понятно, к чему бездумно привык. Надо вчитываться и вдумываться.

В начале 1922 года вышла в свет моя первая книга рассказов. Помню радостное волнение, которое я испытал, получив письмо от Корнея Ивановича. Уже не записку, а письмо. Чуковскому понравилась моя книга, и он благословлял меня, благословлял в самом начале пути, тогда, когда это особенно нужно.

Каждому новому таланту Корней Иванович радовался искренне и шумно.

Вспоминаю, как он сзывал нас на первый вечер только что появившегося в конце 1922 года в Петрограде С. Я. Маршака. Он, взбегая с юношеским энтузиазмом на этажи, восклицал:

— Приехал Маршак! Замечательный поэт! Обязательно приходите! Вы обязаны прийти!

Все мы пришли по зову Корнея Ивановича, а он во время чтения Маршаком стихов волновался больше, чем только что приехавший в Петроград, никому здесь еще не ведомый Самуил Яковлевич.

Так было с каждым, в ком он замечал дарование. Можно вспомнить, например, как он пригрел, обласкал, ввел в литературу талантливейшего Бориса Житкова.

Известно, что у автора «Алисы в стране чудес» другие книги были понятны только немногим узким специалистам, ибо автор знаменитой фантастической сказки был ученый, математик, и не то что ребенку, а и взрослому без специальных знаний не разобраться в его уравнениях и формулах. Такой дистанции между детскими книгами Чуковского и его, например, литературоведческими работами, конечно, нет. Историко-литературные, литературоведческие труды Корнея Ивановича Чуковского при всей своей строгой научности написаны таким ярким, живым языком, что весьма и весьма приближаются к художественной прозе. Внимание Чуковского как историка литературы (это определилось еще в дореволюционные времена) направлено было главным образом на таких писателей, как Некрасов, Николай Успенский, Слепцов… Он был влюблен в творчество Чехова.

К своим литературоведческим работам Корней Иванович относился, я бы сказал, придирчиво. Издательство писателей в Ленинграде выпустило в начале тридцатых годов (в 1933 и в 1934 годах) две его книги — быстро ставшую знаменитой «От двух до пяти» и «Люди и книги шестидесятых годов». В связи со второй книгой Корней Иванович спрашивает меня в одном из писем:

«…В этой книге для меня сомнительна первая статейка „Как это началось“. Очень прошу Вас решить, стоит ли помещать эту первую статейку…»

Такие нотки сомнения нередко слышались у Корнея Ивановича. И до чего бывал он иногда несправедлив к себе! Тридцать лет спустя после цитированного выше письма, 16 июля 1964 года, он пишет мне:

«…Сейчас я по уши в корректурах 1-го тома Собрания Сочинений… Причем уже после сверки (подчеркнуто К. Ч.) все написанное мною кажется мне столь отвратительным, скандально-постыдным, что я ломаю всю верстку, к ярости издательства, и требую снова „на сверку“…»

Или в том же году (19 декабря):

«…Посылаю Вам один из вариантов моего „Зощенко“. Я считаю его неудачным и бледным, боюсь, что и факты здесь перепутаны… Я писал статью больной и утомленный. Удалась мне, кажется, только главка о языке…»

Вот так, с жестокой несправедливостью, восьмидесятидвухлетний маститый писатель костит свои талантливейшие произведения! Оставалось надеяться, что такой пропагандой против самого себя Чуковский занимается только в письмах к тем, кто, как он знает, не употребит во зло его на редкость ошибочную оценку собственных превосходных вещей. Оставалось надеяться, что он не давал такого оружия в руки своим недоброжелателям. А недоброжелатели были. Были в свое время и «проработки». Были годы, когда и чудесные детские стихи и сказки Корнея Чуковского подвергались свирепой критике. Бывало, что его произведения встречали неожиданные и странные препятствия и нападки. Чуковский не озлоблялся, он оставался таким же умно-добрым оптимистом и находил в себе силы помогать другим.

Корней Чуковский не был мягкотелым, слезливо-сентиментальным человеком. Он был сильным, стойким и при случае не избегал резкостей в литературных оценках. Он вел борьбу за хорошую литературу и, следовательно, со всей неизбежностью кое-кого и обижал. Но случалось и так, что он вроде как зря плодил себе мелких врагов. Иногда он мог бы сказать: «Язык мой — враг мой».

Вспоминается мне, как одна дама, пробивавшаяся со всех своих сил в детскую литературу, но — увы! — лишенная дарования, обязательно хотела прорваться в гости к Корнею Ивановичу. И наконец Корней Иванович сказал ей в отчаянии:

— Ко мне нельзя. У меня дома дифтерит.

А через каких-нибудь пять минут он тут же, забывшись, в разговоре с одним литератором, пригласил его к себе:

— Заходите ко мне сегодня.

Дама услышала и вспыхнула:

— Но у вас же в семье дифтерит!

Что тут было делать?

Корней Иванович ответил:

— Для кого дифтерит, а для кого и нет дифтерита.

К Первому писательскому съезду Корней Чуковский жил еще в Ленинграде. Вместе с ним мы ездили на наш Первый съезд. Корней Иванович предстал там в своих выступлениях в двух ипостасях: как детский писатель и как мастер художественного перевода.

Неполных два года спустя мы вместе с ним в страшном горе бросились в Москву при вести о кончине Горького.

А затем Корней Иванович переехал в столицу. С возрастом все тяжелее стал он переносить ленинградский климат и наконец, вынужденный оставить любимый город, стал обитателем дома на улице Горького и дачи в подмосковном поселке Переделкино.