Герман Гессе - Письма Страница 26

Еще одно. То, что я сказал в «Благодарности» о Европе, значит для меня гораздо больше, то есть имеет гораздо более положительный смысл, чем для Вас. Европа, которую я имею в виду, будет не «сувенирной шкатулкой», а идеей, символом, источником духовной силы, так же как идеи «Китай», «Индия», «Будда», «Конфуций» – это для меня не просто приятные воспоминания, а самое реальное, самое содержательное, самое существенное, что есть на свете.

То обстоятельство, что в Германии насильники и спекулянты, садисты и гангстеры уже не нацисты, говорящие по-немецки, а американцы, практически хоть и часто злит меня, но в принципе сильно облегчает совесть. В немецком свинстве мы все чувствовали себя как-то виновными, а в этом я невиновен и впервые после перерыва в десятки лет обнаруживаю в своей груди порыв национализма, не немецкого, правда, а европейского.

Я от души рад Вашему собственноручному подтверждению, что Вы блестяще справились с гнусным легочным приступом и снова работоспособны. Этим и своим дружеским приветом Вы доставили мне истинную радость.

Моя жена, которая сперва, по-видимому, съездит в Цюрих, а потом приедет ко мне в санаторий, была рада Вашему письму не меньше, чем я, и шлет Вам самый горячий привет. Всегда Ваш

Г. Гессе

Томасу Манну

Марен близ Нёвшателя

19 ноября 1946

Дорогой господин Томас Манн!

За Ваше поздравление, как и за Ваши заслуги в том, что стокгольмское решение состоялось, я благодарен Вам от всей души, и мне хотелось бы сказать об этом в письме, которое было бы более достойно Вас и такого повода. Но в последнее время мой огонек еле теплится, а часто кажется, что и вовсе погас, поэтому не обессудьте. Этот год принес мне много вообще-то благих и желанных даров; летом я смог принять на несколько недель обеих своих сестер, подкормить, приодеть и утешить их перед тем, как отпустить в сумрачную Неметчину. Затем в Нюрнберге повесили самого заклятого и злого врага, какой у меня когда-либо был, его звали Розенберг. А теперь ноябрь принес Нобелевскую премию. Первое из этих событий, приезд сестер, было прекрасно, только оно и составляло для меня истинную реальность. Другие пока по-настоящему еще не дошли до меня, потери я воспринимал и переваривал всегда быстрей, чем успехи, и то, что целую неделю шведские и прочие журналисты буквально оцепляли и осаждали меня, как детективы, потому что им не дали моего адреса, было для меня чуть ли не шоком. Однако положительные стороны этого счастливого случая все-таки все больше и больше дают мне о себе знать, и мои друзья, прежде всего моя жена, радовались, как дети, и пили шампанское. Друг Базлер тоже в восторге, и многие мои старые читатели радуются, что их всегдашняя слабость ко мне оказалась явно не просто капризом. Если я со временем поправлюсь, то все это еще доставит мне немало удовольствия.

Жму Вашу руку и вспоминаю день, когда я с Вами познакомился в Мюнхене, в гостинице, где жили Фишеры, году этак в 1904-м.

Надеюсь, Вы получили книжечку с моими статьями, они довольно немудрены, но по крайней мере позиция и убеждения были всегда одни и те же.

Сердечный привет и добрые пожелания Вам и Вашим от Вашего

Людвигу Финку

Баден, 6.3.1947

Дорогой Финк!

Пишу тебе это письмо, полагая, что ты можешь показать его в следственной комиссии. Сам я обращаться к ней или к другой инстанции, немецкой ли, оккупационной ли, никак не могу.

Ты знаешь, как я с 1915-го примерно года относился и отношусь к твоим политическим взглядам и страстям. Мне твоя разновидность патриотизма всегда претила, и ты своим именем, своим талантом, своим авторитетом всегда стоял на противоположной мне стороне. Ты был и являешься типичным немцем-националистом, а это они принесли нам Гитлера и всю его бесовщину. То, что ты верил и в самого Гитлера, и в его партию как в чистое, патриотично-идеалистическое дело, печально и непростительно, это грех девяноста процентов немецкой интеллигенции, и народ и мир дорого заплатили за этот величайший немецкий грех.

Но эту вину, или грех, или глупость, как это ни назови, ты разделяешь с тысячами коллег, которых и пальцем не тронули. Грех этот совершили и такие люди, как Герхарт Гауптман, однако его творчество и его память чтут и поныне.

С нравственно-человеческой стороны главное в твоем случае то, что действовал ты хоть и глупо и вредоносно, но от чистого сердца, искренне и не преследуя личных выгод. Ты несешь ту же вину, что все другие немцы, саботировавшие с 1919 года молодую немецкую республику и сделавшие возможным возникновение гитлеровщины, это началось уже с избрания Гинденбурга, даже гораздо раньше, и наказывать за это сегодня было бы совершенно нелепо. Важно теперь не то, что ты верил в Гитлера и в его ложь, а то, что ты делал это не из эгоизма, а от чистого сердца.

И не то важно, что ты вопреки партийной доктрине вступался, скажем, за еврея или пытался вступиться за меня (о чем я тебя, право, никогда не просил), а то, что ты не боялся при Гитлере вступать в конфликты с его представителями и властителями и навлекать на себя их неприязнь, когда того требовала от тебя твоя совесть.

Нравственно – это главное. Ты был ослеплен, но ты не был ни труслив, ни своекорыстен. Ты хотел служить своему народу и своим идеалам и тогда, когда это становилось опасно для тебя самого и вредило тебе. Тем самым ты невиновнее, чем десятки тысяч вышедших сегодня сухими из воды.

С моими книгами, кстати, произошло то же, что и с твоими. Они вместе со всем моим издательством уничтожены, и уже много лет я не получал от всей своей работы никакого другого дохода, кроме того крошечного, который мне давала маленькая Швейцария. Так оно и останется, ибо я никогда не верил, что за те мои книги, которые Германия теперь печатает, она заплатит мне иначе, чем обесцененными активами, на которые был наложен секвестр. Поэтому и поскольку я подкармливаю несколько десятков людей у вас, очень рад был Нобелевской премии, которая вообще-то ничего для меня не значит. Гётевскую премию я сразу раздарил внутри Германии.

Андре Жиду

конец февраля 1947, Баден

[примерно до 15 марта]

Дорогой, многочтимый Андре Жид!

Среди страшного множества писем, полученных мною после Стокгольмской премии, ни одно, пожалуй, не доставило мне такой радости, как Ваше. В этой награде меня среди прочего коробило и то, что Вы не получили ее намного раньше меня. И теперь вот Вы радуете меня тем, что выражаете свою любовь к «Паломничеству в Страну Востока», одной из самых любимых моих книг, и даже хлопочете о переводе ее. Спасибо Вам, Вы доставили мне этим чистую радость, независимо от того, выйдет ли из этого что-нибудь.