Константин Поливанов - Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения Страница 26

Также к 1909–1910 годам относится и начало формирования Карповым своей «биографии» в точном соответствии с требованиями избранной им литературной позиции. В письмах именитым литераторам он представляет себя выходцем из беднейшей старообрядческой крестьянской семьи, выучившимся грамоте самостоятельно «по вывескам», участвовавшим в крестьянских волнениях 1905–1906 годов, а затем сбежавшим от ареста в Петербург, где он был вынужден работать на обувной фабрике. Вся эта легенда, с небольшими вариациями повторявшаяся в письмах к Блоку, Брюсову, Иванову, Мережковскому и др., не находит, однако, никаких документальных подтверждений. Напротив, плохо согласуется с другими известными фактами. Пропитание в Петербурге Карпов, очевидно, зарабатывал себе газетными корреспонденциями, родной брат «поэта-самоучки» в эти же годы искал места гимназического учителя в нескольких губернских городах (трудно себе представить семью, в особенности старообрядческую, где одному из сыновей дается образование, достаточное для гимназического учителя, а другого не учат даже грамоте!), а описания Карповым своей революционной деятельности в письмах 1910-х годов, в автобиографиях первых послереволюционных лет, а затем в разных редакциях автобиографических книг настолько разнятся, что трудно заподозрить в них реальную подоплеку. Скорее всего мы здесь снова сталкиваемся с заимствованным в петербургских литературных кругах стремлением построить «биографию» как один из главных литературных текстов, соответствующую при этом избранному амплуа крестьянского «поэта-самородка».

Также одним из хорошо усвоенных Карповым уроков литературной жизни начала века было его умение устраивать литературные скандалы. Уже книга «Говор зорь» вызвала именно скандальную реакцию в современной печати (в повести «Верхом на солнце» Карпов несколько раз сглаживает скандалезность реакции на книгу, но описывает зависть к нему писателей, порожденную письмом Толстого, там же цитирует и воспоминания Малахиевой-Мирович об отзыве Толстого, утверждая при этом, что цитирует по памяти. Это тоже неверно – вырезка из воспоминаний хранилась в его альбоме, где он тщательно собирал всю многочисленную скандальную прессу, порождавшуюся его авангардно-модернистскими выходками). Появление же романа «Пламень» осенью 1913 года по количеству восторженных и ругательных газетных и журнальных откликов, пожалуй, перещеголяло эталонно скандальные реакции на «О закрой свои бледные ноги»

В. Брюсова и многочисленные «пощечины общественному вкусу» футуристов. Помимо реакции в печати роман вызвал еще и уголовное преследование: за богохульство и порнографию нераспроданная часть тиража была арестована, а автор привлечен к суду. Характерно при этом, что в многочисленных письмах Карпов в 1914 году уверял своих адресатов, что все абсолютно фантастические сцены и эпизоды из жизни героев романа – крестьян-сектантов – чистейшая правда, и он сам, разумеется, принадлежал какое-то время к описываемой секте «пламенников». Мы, конечно, не можем утверждать, что это ложь, но отмеченное многими рецензентами (в том числе и Блоком) влияние «Серебряного голубя» А. Белого на роман Карпова, несомненно, имело большее значение, чем даже возможные реальные наблюдения автора над сектантами, если таковые все-таки имели место.

В послереволюционных автобиографиях, а затем в «Из глубины» и «Верхом на солнце» сектантско-религиозная линия исчезает и, естественно, усиливается революционная. Не могу здесь не упомянуть двух текстов, под которыми хоть и не стоит подписи Карпова, но они по ряду сообщаемых в них деталей также, несомненно, являются именно «автобиографическими» – это, во-первых, опубликованная в газете «Курская жизнь» в 1917 году биография Карпова как одного из кандидатов в депутаты Учредительного собрания, а также рецензия на книгу стихов «Русский ковчег» 1922 года, где за подписью А. Руднев мы в очередной раз прочитываем поэтическую легенду биографии Карпова, трогательнейшее описание его отношений с Л. Толстым и А. Блоком и т. д.

Значительное место в обоих позднейших автобиографических сочинениях уделяется «крестьянскому детству» и путешествиям по России в поисках заработка. В этих текстах мы без труда обнаруживаем переклички с автобиографическими повествованиями и М. Горького (который сам, кстати, является одним из персонажей «Из глубины»; обстоятельства встречи с ним героя, то есть автора, вымышлены от начала до конца), и ряда уже советских писателей. Так, Карпов выписывает себя и в качестве циркового актера (вспомним здесь путешествия по Сибири в «долитературный» период Всеволода Иванова). Описания встреч с петербургскими футуристами, видимо, напрямую заимствуются из воспоминаний Василия Каменского, Бенедикта Лившица и из воспоминаний о Маяковском, появившихся после самоубийства. Уже мои предшественники в «карпововедении» отмечали вымышленность эпизода встречи с Лениным, в котором Карпов обыгрывает один из псевдонимов вождя мирового пролетариата – Карпов. «Воспоминания» о раннем детстве тоже насквозь пронизаны аллюзиями – само название «Верхом на солнце» наводит читателя на мысль о влиянии К. Бальмонта. Когда же мы узнаем, что первый эпизод «биографии» крестьянского мальчика – это приглашение его в весенний день «поездить верхом на солнце», которое оборачивается поездкой верхом на обычной лошади, однако разочарованный мальчик не желает ездить на лошади, падает, притворяется сломавшим ногу и убегает «кататься на солнце» (так же как «весна» – сама у Карпова – «огненный конь»), то здесь мы уже неизбежно вспоминаем и детскую езду Бальмонта на ослике, и его падение из окна, а также пастернаковское падение с лошади, с которого начался «композиторский» этап его биографии. Вспомним при этом, что «Охранная грамота» была напечатана уже за несколько лет до «Верхом на солнце».

По существу, рассматривая прозу П. Карпова, мы сталкиваемся с той же ситуацией, которая возникает при попытке установить жанровую природу «Охранной грамоты» Пастернака или «Полутораглазого стрельца» Б. Лившица. Для них все уже более или менее согласились воспринимать это не как мемуары, а как художественный текст, в котором элементы авторской биографии используются зачастую столь же свободно от реальных событий, как и в собственно беллетристике. Нам представляется, что проза Карпова, так же как и «Петербургские зимы», и «Китайские тени» Г. Иванова, должна рассматриваться именно как художественная проза, персонажи которой носят те же фамилии, что и реальные участники литературной жизни 1910-х годов. Соответственно и комментарий к изданиям этих текстов не должен быть ориентирован на «ловлю» автора на фактических ошибках, а строиться так же, как строится комментарий к сугубо художественным произведениям.