Софья Усова - Николай Новиков. Его жизнь и общественная деятельность Страница 26

С Новиковым поселился Багрянский. Жевахову велено было иметь над ними самый строгий надзор, и даже лекарства позволялось прописывать не иначе как в его присутствии. Прозоровский допрашивал Новикова несколько раз и каждый раз, донося о том императрице, характеризовал его как человека “коварного” и “лукавого”, имеющего “дерзкий и смелый характер”, человека, от которого трудно добиться показаний, и просил прислать для допроса знаменитого в то время сыщика Шешковского. Дело в том, что Прозоровский был человеком очень недалеким и к тому же невежественным; он не имел ни малейшего понятия о масонстве, а потому затруднялся вести дело Новикова и желал от него избавиться. Императрица, очень довольная энергией и распорядительностью Прозоровского, тем не менее, сама, вероятно, убедилась, что ведение этого дела ему не по силам. Донесения его по поводу масонских бумаг, найденных у Новикова, представляли целый ряд неправильных и неосновательных суждений и только запутывали дело. Поэтому императрица решила передать Новикова Шешковскому. Для этого велено было со всей осторожностью, не по петербургскому тракту, а через Ярославль и Тихвин, препроводить его в Шлиссельбургскую крепость. Коменданту крепости велено было принять арестанта, которого привезут от Прозоровского, без обозначения фамилии.

10 мая в два часа ночи к дому Новикова в Москве подъехала кибитка, в которую был посажен больной вместе со своим слугою и с Багрянским, получившим разрешение добровольно разделить его участь. Перед отъездом они все трое были обысканы, и у них отобрали все вещи, которыми они могли бы нанести себе какой-нибудь вред. Арестованного сопровождал конвой из двух офицеров, трех унтер-офицеров и шести солдат под начальством князя Жевахова. Всю дорогу за Новиковым неустанно следили, чтобы он над собой чего-нибудь не сделал, и в то же время тщательно умалчивали о том, куда его везут. Наконец больного, измученного, разбитого физически и нравственно, его привезли в Шлиссельбургскую крепость и посадили в тот самый каземат, где некогда томился несчастный Иоанн Антонович.

Отправляя Новикова, Прозоровский следующим образом характеризовал его в письме к Шешковскому: “Птицу Новикова к вам направил; правда, что не без труда вам будет с ним, лукав до бесконечности, бессовестен, и смел, и дерзок”. Прозоровский, преувеличивая значение дела о личной “злонамеренности” Новикова, сам сознавал свое бессилие и неоднократно звал на помощь Шешковского: “Сердечно желаю, – писал он ему 4 мая, – чтобы вы ко мне приехали, а один с ним не слажу. Экова плута тонкого мало я видывал”. Затем, в ответ на письмо Шешковского, в котором тот тоже жаловался, что устал от следствия, он отвечал: “Верю, что вы замучились, я не много с ним имел дела, да по полету уже приметил, какова сия птичка!” В письмах Прозоровского к Шешковскому много таинственного, встречаются какие-то намеки, полуслова: “дело нежное”, “в случае остерегите” и т. п. Вообще, делу Новикова придавалось несоответственно большое значение. Об этом можно судить уже по одному письму Прозоровского от 24 августа, которое он послал со вторым нарочным курьером: “При отправке нынешнего курьера ошибкой директор моей канцелярии не приложил бумаги при реляции к Е. И. Величеству… Бумага сия есть развратное их мнение об Адаме. Того для при сем оную прилагаю, отправляю другого нарочного для догнания первого курьера и прошу Ваше Превосходительство при подписании всеподданнейших моих Ее Величеству донесений и сию бумагу поднести”.

Не успел еще Новиков оправиться от своего путешествия, как перед ним уже предстал грозный Шешковский, одно имя которого наводило в те времена ужас. Шешковский предложил Новикову вопросные пункты, на которые тот должен был отвечать письменно. Новиков отвечал на 57 вопросных пунктов и еще на 18 дополнительных. Некоторые вопросы делались на вы, другие на ты. Говорят, что по окончании допроса Шешковский предложил Новикову дать подписку в том, что он отрекается от своих убеждений и считает их ложными. Но тот отказался это сделать. Очень возможно, что, кроме разных соображений того времени, самый вид и способ ответов Новикова внушали подозрение.

К выразительным, энергичным чертам его лица, сохраненным нам портретом Боровиковского, вот что добавляет еще княгиня Е.Р. Дашкова в письме к И.В. Лопухину: “Мне он тотчас бросился в глаза, и я бы тотчас узнала его, без всяких ваших рекомендаций, по одному его черному пастырскому кафтану, по его башмакам с черными же, особенно глянцевитыми пряжками. Лицо его открыто, но не знаю, я как-то боюсь его: в его прекрасном лице есть что-то тайное…”

Более двух месяцев Новиков томился неизвестностью относительно решения своей участи. Полагают, что императрица была несколько разочарована его показаниями. Он оказался менее виновным, чем она ожидала, и, может быть, поэтому медлила с подписанием приговора. Но предубеждение одержало верх, и 1 августа 1792 года вышел наконец указ, которым определялось Новикову наказание. В этом указе перечислялись сначала вины Новикова, сводившиеся к следующему: Новиков, признававшийся вредным государственным преступником, имевшим сообщников, обвинялся в составлении вместе с ними тайных сборищ, на которых произносились клятвы с целованием креста и Евангелия, в повиновении ордену розенкрейцеров и в сохранении его тайн. Они, т. е. Новиков и его сообщники, подчинялись герцогу Брауншвейгскому помимо законной власти; были в переписке с принцем Гессен-Кассельским и с Вельнером во время “недоброхотства” Пруссии к России, чем нарушали верноподданническую присягу. Они издавали и продавали “непозволенные, развращенные и противные закону православному книги” даже после двух запрещений и завели тайную типографию. В уставе ордена, писанном рукой Новикова, значатся храмы, епископы, епархии, миропомазание и другие установления, свойственные лишь церкви, а показания Новикова, что все это лишь аллегорические выражения для придания вящей важности обществу, свидетельствуют еще больше о том, что для колебания “слабых умов” употреблялись коварство и обман.

Затем говорилось, что хотя Новиков и не открыл своих тайных замыслов, но всего сказанного довольно, чтобы подвергнуть его, по силе законов, “тягчайшей и нещадной казни”; но Екатерина, “следуя сродному ей человеколюбию и желая оставить ему время на принесение в своих злодействах покаяния”, ограничивалась приказанием “запереть его на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость”.

Замечательно, что такая кара постигла лишь одного Новикова. Из всех его товарищей, названных в указе “сообщниками”, пострадали только двое, да и то очень легко. Наиболее виновными из них были признаны князь Н. Трубецкой, Тургенев и Лопухин. Все они привлекались Прозоровским к допросу по 18 пунктам, присланным Екатериной, после чего им было объявлено, что они ссылаются на жительство в свои отдаленные поместья с воспрещением выезжать за пределы своей губернии.