Пьер Клостерман - Большое шоу. Вторая мировая глазами французского летчика Страница 26

Солнце жгло сквозь выдающиеся вперед кабины самолетов, и все же я чувствовал, что в моей кислородной трубке образовывался лед, а выхлопные газы из газообразного состояния превращались в микроскопические кристаллы, образуя в небе мутную струю, выходящую из моего «спитфайра».

Усталость, онемение, болезненные судороги в спине, обжигание холодом пальцев ног и рук через кожу, шерсть и шелк — все было забыто.

В построении «крепостей» здесь и там были интервалы. Ближе к нам можно было видеть машины с одним, иногда двумя стационарными двигателями. Другие самолеты были с разорванными хвостами, зияя дырами в фюзеляже, крылья пострадали от огня или блестели от черного масла, тонкой струйкой вытекающего из пробитых двигателей.

За построением шли самолеты, оторвавшиеся от строя. Они направлялись к побережью на другой стороне Канала, в спасительную гавань передовой авиабазы, летя благодаря только огромному усилию воли. Вы можете представить кровь, льющуюся на кучи пустых патронов, летчика, заботливо оберегающего оставшийся двигатель и тревожно взирающего на длинный белый след бензина, сочившегося из его изрешеченных баков. Эти изолированные «крепости» были любимой добычей «фокке-вульфов». Поэтому эскадрильи послали две или три пары «спитфайров», которые должны были привести домой всех невредимыми, что было сложной задачей, так как эти поврежденные «крепости» часто использовали лишь треть своих сил, испытывая терпение прикрытия.

Для этой цели Кен послал нас с Карпентером прикрывать «либерейтор», который лишь чудом оказался в воздухе. Его двигатель номер 3 совсем вышел из паза и висел на носке крыла, словно куча безжизненных скобяных изделий. Двигатель номер 1 горел, и языки пламени медленно переходили на крыло, а через алюминиевую обшивку верхней поверхности, покоробленную от жара, пробивался дым. Через дыры в фюзеляже уцелевшие летчики выбрасывали за борт все свое лишнее оборудование — пулеметы, патронные ленты, радио, броневые плиты, — чтобы облегчить свои машины, которые медленно теряли высоту. В довершение ко всему в гидравлической системе произошел взрыв, оторвав одно из колес шасси, которое повисло, еще более усугубив положение.

Мы сделали резкий поворот, летя со скоростью 200 миль в час и выполняя 1800 оборотов с двумя форсажами, чтобы лететь с ним на одном уровне. Уже два часа мы сгибались в наших неудобных кабинах и все еще были над Францией, в 12 милях от основного формирования. Вокруг на почтительном расстоянии от нас начали рыскать 10 «фокке-вульфов», как будто подозревая ловушку. Мы с Карпентером с беспокойством следили за ними.

Неожиданно нас атаковали парами. В пашей ситуации с заканчивающимся горючим все, что мы могли сделать, — это встретить каждую атаку очень резким поворотом на 180°, послать немцу короткую очередь огня в приблизительном направлении и сразу же вернуться в исходную позицию, совершив еще один резкий поворот на 180°. Это представление мы повторяли десятки раз, но нам удалось заставить «фокке-вульфы» держаться па почтительном расстоянии. Они в конце концов устали от этого, или мы так думали.

Над Дьеппом под зенитным огнем истребители отступили. Мы летели на высоте приблизительно 10 000 футов. Немецкая легкая зенитная артиллерия открыла огонь с невероятной яростью. За долю секунды из клубов черного дыма образовалась абсолютная пирамида, наполненная молниями. Сильно встряхнутые несколькими попавшими в цель снарядами, мы с Карпентером разделились и с нашими жалкими запасами бензина как можно быстрее набрали высоту. Беднягу «либерейтора», неспособного предпринять какое-либо серьезное противозенитное действие, быстро забраковали. Когда после нескольких мучительных секунд мы думали, что он вне предела досягаемости, раздался взрыв, и большой бомбардировщик, разрезанный пополам, неожиданно исчез в степе пламени. Раскрылись лишь три парашюта. В нескольких ярдах от скал в потоке брызг упал пылающий алюминиевый гроб, тянущий за собой оставшихся членов экипажа.

С тяжелым сердцем мы сели в Лимпне с пустыми баками.

К счастью, чаще мы были более удачливы, чем па этот раз, и нам удавалось привести наших подопечных назад на наш аэродром в Детлинге, где их прибытие всегда вызывало огромный переполох: машины «Скорой помощи», пожарные бригады, любопытные зеваки. Мы чувствовали себя полностью вознагражденными, видя благодарность в глазах бедных, измученных ребят. Во многих случаях присутствие пары «спитов», которые давали им мужество продержаться до конца, было лишь моральной поддержкой, чтобы противостоять соблазну бросить все и ждать конца войны в том или другом Офлаге.

Отправление на Оркнейские острова

17 января 1944 года. Мы уже собирались лететь на Оркнейские острова. Стоял обычный густой туман, и из Харроу не разрешили бы прилететь за нами.

Жребий брошен — мы поехали по железной дороге. Предстояло простое, более или менее комфортное путешествие.

Мы сложили багаж в грузовики и пошли на ленч в «Звезду» в Мейдстоне, где увидели Джимми Ранкина и Юля. Несколько последних рюмок выпивки, обещания…

Как обычно, я был перегружен грудой имущества — мандолиной, жилетом Ирвина и т. д. К счастью, там оказался Жак и помог мне.

По пути через Лондон в полном составе — все 24 летчика — мы зашли в шикарный и единственный в своем роде клуб в Сохо. Через полчаса менеджер, боясь за свое внутреннее убранство и видя смятение своих безупречно одетых клиентов, подошел к нам и попросил перейти в другое место. Нескольких хорошо подобранных аргументов, включая перемещение его великолепных белых гвоздик в петлицу Кена, и угрозы публичного скандала было достаточно, чтобы успокоить его.

С 6.00 до 9.30 (наш поезд был в 10.20) мы крепко выпивали: виски, пиво, виски. К 9.30 мы были пьяны и распевали частушки нашей эскадрильи. За «Я служу в Глазго!» последовали «Момма с пистолетом» и «Милая Алуетт», и постепенно мы перешли к соленым частушкам в нашем репертуаре. Приглашенные нами приятели начали смущаться, краснеть, а некоторые из них даже потихоньку исчезли.

Робсон взобрался на стол, опрокинул несколько бутылок, и мы начали хором нараспев произносить боевые кличи 602-й:

— Это один, два, три?

— Нет!

— Это один, два, три, четыре, пять, шесть?

— Ше-е-е-е-е-е-е-е-есть!

— О?

— О-о-о-о-о-о!

— Один, два?