Александр Рыбасов - И.А. Гончаров Страница 26

Все герои повести падки на возвышенную романтическую фразу. «Я торжествовал, — говорит одно из действующих лиц (рассказчик), — видя, как жадная, нелицемерно жадная, толпа готова была вознести на пьедестал богиню моей души и преклонить пред нею колена. Кровь забушевала во мне, как морская волна, воздымаемая ветром до небес…» и так далее в том же духе. Гончаров пародирует высокопарный, напыщенный язык, который был так характерен для ходульно-романтических повестей и прежде всего для повестей Марлинского.

Эта ирония, эта насмешка над беспочвенной романтикой и мечтательностью, над напыщенной фразеологией придает «Лихой болести» значение более существенное, чем то, которое могла иметь «домашняя» повесть.

«Лихая болесть» свидетельствовала о стремлении Гончарова к реалистическому показу жизни. Автор предлагает вниманию читателя свои «наблюдения… со всевозможной подробностью», зарисовки быта. Вместе с тем рассказчик (в сценке, где говорится о харчевне) дает понять читателю, что он против примитивно-натуралистического воспроизведения явлений жизни. С тонкой иронией в адрес тогдашних главарей реакционной, псевдонародной беллетристики тридцатых годов Булгарина и Орлова автор повести замечает: «По недостатку наблюдений и опытности в этом случае, я не мог собрать довольно фактов и изложить их обстоятельнее; впрочем, не должно отчаиваться: слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а другой санктпетербургский, Орлов и Б-н (то есть Булгарин. — А. Р.), обладающие всеми нужными сведениями по этому предмету, который они исследовали практически, давно готовят сочинение».[69]

Это высказывание Гончарова характеризует его как сторонника Белинского в его борьбе с Булгариным и всей псевдонародной, так называемой «торговой» литературой.

Особого внимания в «Лихой повести» заслуживает, несомненно, образ «ленивца» Никона Устиновича Тяжеленко. Как справедливо указал Б. М. Энгельгардт, в Тяжеленко «в зачаточном виде представлены многие характерные черты излюбленного героя Гончарова», то есть Обломова. Тяжеленко — «малороссийский помещик» и отличается «беспримерною, методическою ленью и геройским равнодушием к суете мирской». Большую часть жизни он проводит, лежа в постели. Постепенно Тяжеленко «приобрел все атрибуты ленивца» и стал чревоугодником. В заключение его, как и Обломова, хватил апоплексический удар.

Тяжеленко обрисован по преимуществу с «физиологической» и чисто бытовой стороны. Социальная характеристика в нем едва намечена. Несмотря на это, его следует признать прямым и первоначальным прототипом Обломова.

Осуждение фальшивого романтизма и барски-крепостнической лени — эти мотивы «Лихой болести» явились исходными для всего дальнейшего творчества Гончарова.

Вслед за «Лихой болестью» Гончаров пишет повесть «Счастливая ошибка».

Банальная, традиционная тема так называемой «светской повести» находит в «Счастливой ошибке» новое и своеобразное раскрытие. Авторы светских повестей обычно не отделяли себя от своих романтических героев: они сами были носителями этой романтики. Этого уже нельзя сказать об авторе «Счастливой ошибки». И хотя он также наделяет своих героев романтическим взглядом на жизнь, — сам он выступает как бы судьею романтизма. Свою задачу автор видит в том, чтобы показать, что тот романтизм, который так присущ людям аристократического, дворянского круга, чужд действительности. Вся повесть проникнута юмором, который свидетельствует о критическом взгляде писателя на явления жизни.

Герой повести «Счастливая ошибка» — молодой аристократ Егор Петрович Адуев. Происходит он из «знаменитого рода» и владеет «тремя тысячами душ и другими весьма удовлетворительными качествами жениха и мужа». Он «пламенно, со всею силою мечтательного сердца» влюблен в молодую красавицу баронессу Елену Карловну Нейлейн. Не чужда этому чувству и героиня. Но некоторыми своими привычками и поступками она сбивает с толку и себя и своего возлюбленного. Между ними возникает конфликт: пылкая любовь юноши наталкивается на легкомысленное кокетство избалованной вниманием светской девушки. Счастливый случай («ошибка») сводит их опять вместе. Пережитая горечь разлуки помогает Елене серьезно взглянуть на свое чувство.

Рисуя любовь Адуева к Елене, Гончаров как будто остается в пределах романтических традиций. Фразеология переживаний героев вполне выдержана в духе светских повестей. Но в данном случае Гончаров не идет против правды: такая фразеология, такой язык действительно были характерны для романтиков из дворянско-аристократической среды.

С насмешкой относится писатель к романтическому неистовству Адуева и осуждает пустоту светских нравов.

В «Счастливой ошибке» Гончаров, следуя Грибоедову и Пушкину, психологию и поступки своих героев обуславливает окружающей их средой и условиями их воспитания, чего вовсе не делали писатели-романтики. Он ставит знаменательный для русской литературы сороковых годов вопрос: кто же виноват в том, что страдают герои, страдает человек? И сам же отвечает: «По-моему, никто». По мнению автора повести, поведение Елены «происходило из особого рода жизни. На ней лежал отпечаток той эпохи, в которой она довершила светское воспитание, того круга, в котором жила с малолетства».

Такое же объективно-реалистическое объяснение дает Гончаров характеру и поступкам Адуева.

Однако реализм «Счастливой ошибки» не глубок. Еще весьма абстрактно, общо у автора понятие о среде и обстоятельствах, в которых формируется характер человека. Так, например, остается неясным, почему «опыт жизни» принес молодому Адуеву только «горькие плоды — недоверчивость к людям и иронический взгляд на жизнь», почему он «перестал надеяться на счастье» и отчего «у него было нечто вроде «горе от ума».

Своего героя Гончаров уподобляет то Чацкому и Онегину, то, наоборот, — романтику Ленскому или «кавказскому пленнику». Так, подобно Чацкому и Онегину, Адуев «воротился из чужих краев, усталый, недовольный ничем» и вместе с тем «его тяготило мертвое спокойствие, без тревог и бурь, потрясающих душу». Такое состояние он называл «сном, прозябанием, а не жизнью». То он ищет гордого уединения, жаждет чистой любви и, как все «романтики жизни», надеется, что любовь «примирит его с жизнью», то, оскорбленный, мечет громы и молний по адресу бездушного и лицемерного света. В любви и ревности он тот же Ленский. «Признаюсь, — говорит он Елене, — до сих пор я существовал только любовью к вам, и любимою моей мечтою была — ваша любовь». Но заподозрив Елену в неискренности, он исступленно восклицает: «Сколько лукавства, притворства, кокетства!» Словом, он говорит и чувствует точно так же, как и романтик Ленский.