Сергей Нечаев - Маркиз де Сад. Великий распутник Страница 26

Тем не менее революционный комитет поспешил уведомить Национальное собрание об этом "подвиге народа".

Бастилия 14 июля 1789 года. Гравюра XVIII в.

Совершенно очевидно, что план состоял в "штурме" Бастилии не с целью освобождения сотен "репрессированных политических заключенных", якобы содержавшихся там, а с целью захвата необходимого для начала революции оружия.

Так называемый "штурм" Бастилии 14 июля 1789 года стал началом Великой французской революции.

Почему так называемый? Да потому, что никакого штурма, по сути, и не было. Да и "зловещей тюрьмы" в Бастилии тоже, по сути, не было. В действительности это было довольно роскошное заведение: с окнами во всех камерах, мебелью, печками или каминами для обогрева. Немногочисленным заключенным, как мы теперь знаем, разрешалось читать книги, играть на различных музыкальных инструментах, рисовать и даже ненадолго покидать застенки. Питание было неплохим, и его всегда хватало.

При этом революционные агитаторы умышленно распаляли страсти, утверждая, что подвалы Бастилии полны громадных крыс и ядовитых змей, что там годами страдают закованные в цепи политические заключенные, что там есть камеры для пыток и т. д. и т. п. Разумеется, все это было чистой воды вымыслом.

Но даже несмотря на это, "штурм" прошел почти незаметно: из восьмисот тысяч парижан всего лишь около тысячи принимали в нем хоть какое-то участие. Никто из них практически ничем не рисковал: король дал распоряжение войскам ни в коем случае не стрелять в народ и не проливать кровь. То, что происходило после "великой победы", весьма красочно описывает все тот же Шатобриан:

"Покорители Бастилии, счастливые пьяницы, кабацкие герои, разъезжали в фиакрах; проститутки и санкюлоты, дорвавшиеся до власти, составляли их свиту, а прохожие с боязливым почтением снимали шляпы перед этими триумфаторами, иные из которых падали с ног от усталости, не в силах снести свалившийся на них почет".

Отметим также, что при "взятии" Бастилии бывшая комната маркиза де Сада была подвергнута разграблению, причем многие его бумаги оказались выброшены или уничтожены.

ОСВОБОЖДЕНИЕ И РАЗВОД

16 марта 1790 года во Франции декретом Учредительного собрания были отменены так называемые "летр-де-каше" (lettre de cachet), то есть ордеры о внесудебном аресте того или иного человека на основании одного письма с королевской печатью. Их особенностью было то, что в уже составленных документах оставлялось свободное место, куда можно было вписать имя и фамилию любого "неугодного" человека.

После этого многие французы, оказавшиеся за решеткой, вышли на свободу. Вместе с ними 29 марта освободился из Шарантона и маркиз де Сад.

Кстати, позднее были найдены интересные документы — протоколы о заключенных, составленные в алфавитном порядке. В протоколе о маркизе де Саде было сказано:

"Маркиз де Сад, сорока восьми лет, прибыл 4 июля по приказу короля, подписанному накануне. Препровожден в упомянутый день из Бастилии за дурное поведение. Семейство платит за его содержание".

А 22 апреля 1790 года наш герой написал своей тетушке Габриэлле-Элеоноре де Сад письмо следующего содержания:

"Моя дорогая тетя, <…> я бы пренебрег своими самыми заветными и святыми обязанностями, если бы не уведомил вас, что я только что снова обрел свободу; все, что мне нужно для того, чтобы чаша моего счастия была полна, это приехать и обнять вас, что я, несомненно, и сделал бы, если бы меня не задерживали здесь настоятельные срочные дела.

Только лишь в ваших объятиях, моя дорогая и милая тетушка, я могу излить ужасные печали, жертвой которых я являюсь день и ночь напролет в руках семейства де Монтрёй; если бы они связали себя родственными узами с сыном ломового извозчика, то и тогда не стали бы обращаться с ним в такой ужасной и унизительной манере. Я поступил с ними несправедливо, это верно, но семнадцать лет несчастий, тринадцать из которых я последовательно провел в двух самых ужасных тюрьмах в королевстве <…> тюрьмах, в которых меня заставили выстрадать все вообразимые мучения, — разве это средоточение пыток и притеснений не более чем компенсирует мои проступки <…> проступки, в которых они более виновны, чем я <…>? Я уверяю вас, что эти люди — чудовища, моя дорогая тетушка, и величайшее несчастье моей жизни состоит в том, что я с ними связался; женившись на одной из представительниц этой семьи, я приобрел целый выводок обанкротившихся двоюродных братьев, несколько мелочных торговцев, пару родственников, окончивших жизнь на виселице, и все это без всякой защиты, без единого друга, не говоря уже о честной душе. Теперь, когда они не могут держать меня в тюрьме, эти мошенники, сговорившись, трудятся над тем, чтобы полностью меня сгубить, — они делают все от себя зависящее, чтобы развести меня с моей женой, и, поскольку в ранние дни моего брака они поощряли меня использовать ее приданое, теперь мне придется возвращать эти деньги обратно, что приведет меня к полному краху. У меня едва хватает на жизнь, и я, который женился лишь для того, чтобы иметь уверенность в том, что мой дом будет полон в старости, теперь я потерял все, покинут и одинок, доведен до такой же печальной участи, которая была уготована моему отцу на закате его дней, и оказался в той самой ситуации, которой более всего страшился.

Ни один из этих презренных негодяев — кроме моих детей, о которых я не могу сказать ничего, за исключением хорошего, — ни единый, повторяю, не протянул мне руку помощи. Когда я вышел из тюрьмы, я оказался посреди Парижа всего с одним луи в кармане, не зная, куда мне обратиться, чтобы найти приют или пропитание, а тем более кого-то, кто одолжит мне крону, когда у меня не осталось и этого луи; и, когда я умолял этих чудовищных людей о помощи, все, что я получал в ответ, это упреки и сомнительные комплименты. Везде дверь захлопывали прямо перед моим носом, особенно моя жена, которая верх ужаса; нет, нет, моя дорогая тетушка, никогда еще ни с кем не обращались так подло, я повторяю это снова, никогда подобное нельзя было даже вообразить.

У меня была мебель, белье, огромное множество книг и более пятнадцати томов моих собственных рукописен, плод моего одинокого труда; из-за недосмотра или, скорее, непостижимой злобы, эти ужасные люди позволили всему этому пропасть в тот период, когда брали Бастилию; более того, опасаясь в то время, что меня могут освободить, они договорились, чтобы меня перевели в другую тюрьму. Они никак не хотели, чтобы я забрал с собой свои вещи; они устроили, чтобы мою старую камеру опечатали; восемь дней спустя крепость была взята штурмом, в мою камеру вломились, и я все потерял <…> Из плодов пятнадцатилетнего труда я не смог спасти ничего <…> И все это из-за этих несчастных мошенников, которым, я надеюсь, Господь однажды отомстит за меня.