Николай Пияшев - Воровский Страница 26

1 марта на пароходе Воровский покинул столицу Финляндии.

«Море и горы разделили нас, — писал он жене, — и всякий раз, как я стараюсь подняться на цыпочки и посмотреть, где ты, поднимается из моря громадная, седая, злая голова и показывает мне зеленый, мокрый, покрытый водорослями язык. И напрасно я бегаю вокруг борта, смотрю направо, смотрю налево, зову… тебя — кругом только море и море, холодное, стальное, зловещее море с белыми гребнями на волнах, бесконечное, однообразное».

…В каюте Воровский задремал. Сквозь сон он услышал какой-то звонок. Потом тишина. Так прошло минут десять. Но вот раздался громкий крик «ура», а затем хор подхватил какую-то песню. Воровский быстро оделся и выбежал на палубу. Пароход тяжелой массой шел вперед, раздвигая льды, а на нижней палубе группа людей махала платками и пела «Вихри враждебные». Это были русские политэмигранты.

«Куда направились эти несчастные? Где найдут они себе лучшую жизнь?» — думал Воровский, обходя палубу.

По другому борту на палубе расположились эмигранты-финны. Они встали в ряд и тоже затянули… Песня была угрюмая и мрачная.

Пароход двигался. На берегу светилась огнями гавань, кругом, насколько хватает глаз, тянулось белое поле льда. Пароход медленно пробивал дорогу. Сверху, со звездного неба, смотрела молодая луна. Но вот лед кончился, словно его ножом обрезали. Вышли в чистое море, в лунном свете заиграли волны…

Был девятый час утра, когда Вацлав Вацлавович проснулся. Пароход двигался так плавно, что Воровский подумал, не стоят ли они на месте. Он подбежал к иллюминатору. Кругом было море и море. Он оделся и вышел на палубу.

Дул небольшой встречный ветер. Ясное теплое утро. Палуба походила на бульвар в Николаеве. На скамейках сидели обыватели, по галереям разгуливали «барыньки», одни или с «кавалерами», и распевали чувствительные романсы. Тут же образовался кружок. Толстощекий мужчина распевал под дудочку какие-то песенки.

Воровскому стало невтерпеж от этого сытого благополучия, и он, спустившись в кают-компанию, приступил к работе. «Время дорого, надо с пользой тратить его», — таково правило Воровского. Он не любил проводить время праздно. Если уставал от работы, менял занятия. В лучшем случае гулял на воздухе, чтобы отдохнуть; занимался гимнастикой, чтобы освежиться. А потом снова садился за стол.

Теперь Воровский решил заняться переводом. Это вызывалось тогда потребностями самой революционной борьбы русского пролетариата. Изучая в немецком подлиннике «Манифест» Маркса и Энгельса, Воровский, как настоящий большевик-ленинец, заметил, что в плехановском переводе «Манифеста» допущено много серьезных недочетов и грубых ошибок, искажающих мысли Маркса и Энгельса по вопросу о соотношении между стихийностью и сознательностью. Эти недостатки в переводе серьезно затрудняли уяснение широкими партийными и рабочими массами правильной ленинской тактики в годы первой русской революции. Это и побудило большевика Воровского взяться за новый перевод «Манифеста».

И вот сейчас Воровский принялся за перевод «красного катехизиса». Он достал свои записи. Вчерне ему удалось сделать перевод еще раньше, в Петербурге. Сейчас надо было уточнить смысловые оттенки, отшлифовать язык — отредактировать переведенные главы.

Через несколько дней Вацлав Вацлавович прибыл в Берлин. Весна уже вступила в свои права. В городе было сухо, чисто и тепло. На улицах продавали тюльпаны: нежно-розовые, как утренняя заря, ярко-желтые, словно яичный желток, синие с золотистой каемкой. Воровский купил небольшой букетик цветов. В парках под бдительным оком гувернанток резвились краснощекие малыши. Пестрые афиши извещали о гастролях Московского Художественного театра: «Царь Федор Иоаннович», «Три сестры», «Дядя Ваня», «На дне», «Доктор Штокман»…

Здесь Воровский встретился с М. Горьким и его женой. Познакомились ближе, чем в Петербурге. Вацлав Вацлавович был сразу очарован милым отношением к нему Алексея Максимовича и Марии Федоровны. Он часто бывал у них. Нередко их дружеские разговоры прерывал очередной репортер, спешивший взять интервью у М. Горького. Иногда Воровский, Горький и Андреева совершали прогулки по улицам Берлина. Публика останавливалась и разглядывала русского писателя. Алексею Максимовичу это страшно надоедало, и он говорил своим окающим баском:

— Давайте скроемся, надоели! Не пора ли чай пить?

Приходилось возвращаться в гостиницу. Воровский в таких случаях начинал прощаться, но Алексей Максимович не отпускал его:

— Как это без чаю, Вацлав Вацлавович! Мы ведь русские!

Горький пил чай с блюдечка, вприкуску. Сахар был наколот мелкими кусочками. Он заявлял, что так его учил дед.

Мария Федоровна просила Воровского заняться с ней английским. Она знала, что Вацлав Вацлавович свободно владел шестью иностранными языками: немецким, французским, английским, итальянским, шведским и польским. Приходилось задерживаться. Его оставляли ночевать, но Воровский откланивался: утром надо было поспеть на собрание русских политэмигрантов, передать листок о съезде.

Ночевал Вацлав Вацлавович у Житомирского, с которым был знаком еще по Женеве. Житомирский принял Воровского приветливо, предоставил ему кушетку. Воровский даже удивился, что к нему так любезны: они лишь встречались несколько раз в Женеве. И только.

Житомирский в партии был известен как Отцов. По профессии врач. Чернявый, приторно вежливый. Незаметно он старался выведать у Воровского, кто из знакомых большевиков в России, что делают, зачем приехал он в Берлин, куда еще поедет… Но Воровский не был особенно откровенен с тем, кого хорошо не знал, и поэтому рассказывал мало. И в этом случае осторожность Воровского сослужила хорошую службу: впоследствии выяснилось, что Житомирский — провокатор.

Ознакомившись с делами, Воровский сообщил жене 7 марта: «Здесь, в Германии, в частности, мне совсем нечего делать, так как тут, оказывается, устроено уже все так, что мне приходится только делать bonne mine â mauvais jeu (хорошую мину при плохой игре. — Н. П.). Сижу исключительно из-за групп и других мелочей. Думаю обязательно кончить здесь брошюру, а то в дальнейшем не удастся.

Немножко, грешным делом, я увлекаюсь обществом Горького и теряю с ним немало времени, но он такой интересный парень и для меня лично дает так много для наблюдения и проч., что не могу отказать себе в этом удовольствии».

Однажды Воровский присутствовал на вечере Максима Горького в немецком театре. Горький читал «Горячее сердце» (из «Старухи Изергиль»). Потом он, Андреева, Качалов и Москвин читали сценку из «На дне». Качалов читал также «Песню о соколе». Общее впечатление было среднее. Горький на сцене читал хуже, чем дома, притом голос его терялся, и в обществе опытных актеров он стушевывался…