Ким Сен - В водовороте века. Мемуары. Том 1 Страница 26

Люди уважали ее потому, что она давала большую пользу делу общества. В ее руках было много денег, но она нисколько не зарилась на богатство, знатность и благополучие, вела скромный образ жизни: утром — легкий завтрак, а вечером — легкий ужин, не жалея, жертвовала копившиеся всю жизнь деньги на пользу общества. На ее деньги был наведен мост, построен дом собраний. Здание Пхеньянского дома собраний, построенное за ее счет, поныне остается в своем первозданном виде, напротив павильона Ренгван…

Спустя лишь несколько дней после начала учебы как-то раз дедушка принес мне учебники для 5-го класса. Взяв эту груду учебников, я с волнением стал осматривать каждый из них. Вот — «Родной язык». Взял его, перелистываю и вдруг вижу — это же учебник японского языка. Я возмутился.

Японские империалисты навязывали нашей нации свой язык, чтобы превратить корейцев в «верноподданных японского императора». С первых же дней оккупации Кореи они запретили корейский язык, объявив японский официальным в ведомствах, судах и учебных заведениях.

Я спросил дедушку, почему учебник японского языка называют учебником «Родной язык». Он ничего на это не смог ответить и только горько вздыхал молча и обиженно.

Достал я перочинный нож и соскреб слово «Родной», а вместо него написал «Японский». Стремление оказать сопротивление политике ассимиляции, проводимой Японией, заставило меня пойти на такую дерзость.

В первые дни учебы в Чхандокской школе находились дети, которые и в классе, и на улице, и в местах для развлечений говорили по-японски. Были и такие, которые учили других японскому языку. Но почти не было детей, которые стыдились бы этого или этому возражали. Видимо, они считали, что родной язык исчез, раз уж погибла и сама страна.

Каждый раз, когда я встречал детей, стремившихся учиться японскому языку, говорил им, что корейцы должны говорить на своем родном языке.

В день, когда я пришел в Чхильгор после возвращения из Бадаогоу на Родину, односельчане собрались в дом родителей моей матери, чтобы послушать о современном положении. Кстати, они обращались ко мне с просьбой говорить на китайском языке: раз ты, мол, прожил в Маньчжурии несколько лет, значит, должен хорошо говорить по-китайски. И дети Чхандокской школы то и дело просили меня учить их китайскому языку. Но я каждый раз отказывался, говорил им: у нас есть свой прекрасный родной язык, зачем же нам говорить на чужом языке?

После возвращения на Родину мне пришлось только раз говорить на китайском языке.

Однажды младший дядя по матери предложил мне пойти осмотреть город. По горло занятый, он так просто в город не ходил. А в этот день он выделил для меня время специально для этого.

— Вернулся ты в родное село через долгое время, так что давай сегодня вместе пойдем в город и пообедаем.

И мы вместе пошли в Пхеньян.

Осмотрев город, зашли в китайскую кухню, что в Западном Пхеньяне — там, где сегодня стоит гостиница «Понхвасан». Там в то время находилось множество китайских кухонь.

Хозяева столовых, стоя в дверях, приветливо приглашали гостей, вежливо обращаясь к ним: «Добро пожаловать! Добро пожаловать!», чтобы выручить побольше денег. Они, как бы соревнуясь, тянули к себе каждого прохожего.

Хозяин той столовой, куда мы зашли, обращался к нам по-корейски, на ломаном нашем языке предлагая заказать блюда.

Я доходчиво, на китайском, ответил: две порции китайских сладких пампушек.

У него глаза на лоб полезли.

— Ты, видать, китайский ученик?

Я ответил, что нет, я не китайский ученик, но несколько лет прожил в Маньчжурии и кое-как могу говорить по-китайски. И немного мы с ним поговорили по-китайски.

Хозяин очень обрадовался: в таком детском возрасте и так хорошо владеет китайским! Он даже прослезился, тоскуя по своей родине, встретив человека оттуда.

И принес нам не только сладкие пампушки, но даже и не заказанные нами блюда, поставил это все на стол и пожелал нам приятного аппетита. Мы от такого блага отговаривались, но при настоятельной его просьбе пришлось все это съесть. Подаем ему деньги за все, но он отказался, не взял денег даже и за пампушки.

Возвращаясь домой, дядя громко смеялся и говорил:

— Сегодня я хотел тебя угостить и взял с собой в город, а вышло наоборот — ты меня угостил!

Об этом он сказал кому-то, и эта весть облетела все село… По моему желанию я был зачислен в класс, которым руководил Кан Рян Ук, бросивший учиться в Сунсильской школе из-за своей бедности. Я переселился в Чхильгор спустя несколько дней, как он стал тут учителем, в Чхандокской школе. Он с сожалением говорил, что не может учиться дальше — нечем платить за учебу. Он жил в такой бедности, что его жена Сон Сок Чжон покинула его дом и некоторое время жила у своих родителей, которые строго ее упрекали:

— Пусть ты лишена человеческой нравственности и недостойна быть женой, готовой делить судьбу с мужем, но слыхано ли дело — бросить мужа из-за какой-то там нужды! А ну, скажи, есть ли среди корейцев не бедствующие? А коли есть, — сколько? Ты, видать, думала: выйдешь замуж, тебя посадят на золотой коврик, подадут кашу из белоснежного риса да и воду с медом? Короче говоря, немедля возвращайся к мужу и извинись!

И она вернулась. Вот в каком положении был Кан Рян Ук. Тяжко было горе.

Мы называли его жену «Сукчхонской теткой». Ее родина — Сукчхон провинции Южный Пхеньан. Бывало, пойдешь к ней — она обязательно угостит меня кашей с сывороткой от соевого творога, сваренной на пару. Какой вкусной она была тогда!

Однажды после освобождения страны я побывал у Кан Рян Ука, чтобы поздравить его с днем рождения. Мы с его супругой вспомнили о той каше, чем она угощала меня в годы учебы в Чхандокской школе.

— Тетушка! Мне до сих пор вспоминается та каша с сывороткой от соевого творога, сваренная на пару, какою ты угощала меня в Чхильгоре. С каким аппетитом я ел ее! Более двадцати лет жил я на чужбине и выразить тебе благодарность не успел. Позвольте сегодня отблагодарить за то угощение!

В ответ на это она со слезами сказала, изумленная:

— Что ты говоришь? При чем тут спасибо? Бедность-то какая была! Не могла хотя бы разок угостить тебя порядочной рисовой кашею, только той кашицею и угощала. Просто мне стыдно так, готова хоть сквозь землю провалиться от стыда. А ты говоришь: каша этакая вкусная. Какой уж там вкус!..

И она, накрыв на стол, приносила одно за другим приготовленные ею блюда и, угощая, говорила, что это в знак отплаты за свою прошлую невнимательность по отношению ко мне, не так, мол, когда-то угощала.

А как-то раз она по случаю дня моего рождения прислала мне и водку «Пэкхвачжу» (водка из ста цветов — ред.), собственной выгонки, т. е. водку, как бы выгнанную из ста цветов. Такое элегантное название вызвало во мне особенно любопытство к ней, но поднять бокал я не мог: перед моими глазами всплыли картины прошлого тетушки, которая, постоянно нуждаясь, не могла хоть разок отведать рисовой кашки.