Сандрин Филлипетти - Стендаль Страница 26

Слова «бейлист» и «бейлизм» впервые выходят из-под пера Анри Бейля 17 марта 1811 года. Он обозначает ими людей с душой требовательной, но не удрученной — такие люди не становятся желчными от сознания собственной добродетели. Наслаждение порождается сердцем, утверждает он, и поэтому нужно слушать только свое сердце, чтобы правильно и точно познать себя. Такое познание доступно лишь оригинальным натурам, обладающим подлинно независимым умом и значительной энергией воли, и потому бейлизм — удел избранных. Это определение навсегда останется у него неизменным.

Утром 20 марта с боем часов, отсчитывавших десять ударов, молодая чета на улице Нев-де-Люксембург проснулась от пушечного выстрела в Инвалидах. Затаив дыхание, они прислушались. После двадцать второго залпа — этими залпами было возвещено рождение у Наполеона наследника, объявленного королем Рима, — со всех концов понеслись восторженные крики и вся улица задрожала от аплодисментов.

На следующий день после этого события государственной важности коллега и приятель Анри, Пепэн де Беллисль, уезжал в Испанию, «увозя с собой тонкий ум, неизменное благородство и свою постоянную печаль»: он был назначен туда интендантом. Анри старался не показывать своего огорчения этой утратой, но страдал от очередного приступа смертельной тоски. Работы было более чем достаточно: он контролирует распродажу списанных лошадей и карет, составляет отчеты, инспектирует дворец Медон, дабы убедиться, что он готов к приему королевы, проверяет бухгалтерию Музея Наполеона и Музея Французской школы, но в нем растет жажда иной, более живой деятельности. Слухи о возможной войне с Россией усиливаются, и он надеется быть отправленным в действующую армию. А пока среда, в которой он живет, самым неприятным образом возвращает его из сфер идеальных — к низкой действительности.

Да, его ранг открыл ему доступ в общество, и это ему льстит; его неуверенность в себе даже смогла обернуться апломбом — благодаря его служебному положению; его материальное благосостояние неуклонно растет, — Анри Бейль признает все это, но быть послушным придворным ничтожеством не желает. Он хочет занимать достойное место в этом мире, но не хочет подчиняться его законам. Он избегает скучных разговоров, испытывает отвращение ко всем этим противным физиономиям — ко всему, что не имеет отношения к области мысли. Его причудливый ум находит себе своеобразное применение: «…У меня есть один сумасшедший способ развлекать себя: представлять, что меня оскорбляют, чтобы затем придумывать высокомерные и вызывающие ответы и этим как бы раздавать пощечины. Это взращивает во мне преувеличенную чувствительность — как у Альфери, который убивает Эли за выдернутый волос. Мое сумасшествие примерно того же рода».

Будучи принужден к многочисленным светским визитам, он не может сдержаться и дает волю своему характеру, который как раз противится всему, что принято в этом обществе: «Я все более и более нетерпим к человеческой сволочи и бываю доволен, только закрывшись у себя дома и не слыша даже дверного звонка».

17 апреля 1811 года граф Пьер Дарю был назначен государственным секретарем. Чтобы сменить обстановку, Анри уезжает в Руан — это «страшная дыра, хуже Гренобля, полная противоположность какой бы то ни было красоте и величию». Море ему тоже не нравится: «Этот запах гудрона напомнил мне Марсель и Мелани». Компанию ему составили друзья Феликс Фор и Луи Крозе, но и с ними у него возникают серьезные споры, не связанные на сей раз с его собственным уязвленным самолюбием: «У этих господ лишь один недостаток: они не умеют шутить сами, но на шутки иногда обижаются. Я называю это буржуазным тоном». В общем, ничто и никто не заслуживает снисхождения в его глазах.

Платонические ухаживания Анри за супругой кузена Александриной не могли продолжаться бесконечно. Он решил действовать. 31 мая в поместье Бешевиль Пьера Дарю он предпринял откровенную атаку на Александрину. Его страстное признание: «Вы испытываете ко мне лишь дружеские чувства, а я — я страстно люблю вас» — встретило отпор. «Она мне ответила, чтобы я оставил эти мысли, что я должен видеть в ней только кузину и что она испытывает ко мне только дружеские чувства». Вот все и выяснилось — так быстро: «Мне хотелось смеяться, потому что я испытывал яростную потребность заплакать». Его гордость была уязвлена тем, что такие пылкие чувства остались без взаимности. Напрасно прождав в карете, что его станут удерживать, он возвратился в одиннадцать часов вечера в Париж и разбудил Анжелину, жалуясь ей на жизнь: «С этого момента Париж для меня — сплошная тоска». Но, против всякого ожидания, он и после этого отказывается признать себя побежденным.

Поскольку единственным источником удовольствия для него всегда была новизна, Анри начал уставать от своей любовницы: он «у[потребляет] ее с трудом и з[авершает], лишь думая о другой женщине». Он оказался лишен занимавшей его цели — и это сразу сказалось на его самоощущении. Возможно, Пьер Дарю заметил в нем какую-то перемену настроения: 17 августа он предложил кузену-подчиненному взять отпуск. 25 августа Анри заказал место в дилижансе, который отправлялся в Милан через четыре дня, и решил провести вечер в Версале — там он впервые увидел игру знаменитых фонтанов. Он решил не ставить кузена-начальника в известность о своей поездке: «…Я старательно прячусь от господина министра: евнухи всегда раздражены против сластолюбцев. Я уже готов к двум месяцам холода в наших отношениях по моем возвращении. Но это путешествие доставит мне слишком много удовольствия, чтобы от него отказываться. Да и кто знает, что будет с миром через три недели».

Дарю, находившийся с миссией в Голландии, узнал правду гораздо позже.

В начале октября он написал брату Марсиалю, находившемуся в Риме: «Ты сообщаешь мне, что на твое имя приходят письма для Бейля. Он говорил мне всего лишь о нескольких днях отсутствия по делам, и, поскольку он давно себе такого не позволял, я не мог даже представить, что он совершит подобную эскападу, не узнав, удобно ли это и не требуется ли его присутствие в другом месте. Я нахожу неприличным, что он сделал тайну для меня из своего местопребывания. Это еще одно проявление легкомыслия…» Когда же Дарю узнал об истинной причине отъезда Анри в Италию, он и вовсе разразился гневом: «Пусть себе он любит оперу-буфф, но актерки-буфф — это уже дурной тон. Если хочешь продвигаться по жизни и получать должности, предполагающие доверие к человеку, надо вести себя иначе…» Анри надо было всего лишь соблюсти приличия, чтобы не раздражать своего сурового родственника, но он всегда был и всегда будет свободен душой, ведомой лишь чувствами.