Сергей Рафальский - Что было и что не было Страница 26

На значительном от этой «бани Ренуара» расстоянии неизменно лежал на лугу и, как подводная лодка перископ, подымал над травой свой отличный бинокль всем известный и даже «интеллигентный» человек. К его присутствию «прелестницы» привыкли и обращали на него внимания не больше, чем на тень ивы или вербы. Да и сам он так давно занимался этим спортом, что, вероятно, уже затруднялся даже для себя определить, чем является его луговое бдение: потерявшей первоначальный импульс традицией или пусть не- здоровым, но живым любопытством…

Немцы между тем примаршировали к берегу. Господин «фельдвебель» походил взад и вперед (не приближаясь, впрочем, к дамам больше необходимого для серьезной разведки расстояния) и на месте, достаточно отдаленном и от мужчин, и от женщин, воткнул в мягкий берег упомянутый кол с прибитой к нему доской, на которой значилось «солдатское купание» (по-немецки). И как по команде, все немцы стали раздеваться и плюхаться в реку. Потом так же гуськом ушли, оставив на берегу свою отметку.

В воскресенье и праздничные дни они в самом скромном количестве, степенные и серьезные, гуляли по городу, не вооруженные, но всегда парами, весьма почтительно уступая дорогу старикам и женщинам.

К моему приятелю, у которого — как водилось — был отдельный павильон из шести (или восьми) комнат (его рано умерший отец был преподавателем местной гимназии, а мать — директрисса частной женской гимназии), вдруг пожаловали четыре воина с полной походной и прочей выкладкой в сопровождении пятого — вроде как бы переводчика.

Уверенный, что он говорит по-русски, последний бойко «выдавал» курьезную смесь карпаторусского, чешского, словенского и еврейского, которая при случае могла бы сойти и за древнеегипетский. Он предъявил хозяйке дома (матери приятеля) ордер городской управы на реквизицию у нее одной комнаты для вышеупомянутых Нибелунгов. Хозяйка, немного говорившая по-немецки, пожала плечами: «Что же делать, располагайтесь, где хотите». И показала им весь дом. Немцы сразу же отвергли столовую и гостиную, а также комнату хозяйки, ее дочери, как и комнату двух сыновей. И выбрали ту, которая, по их мнению, да и в самом деле, меньше всего должна была стеснить хозяев: сравнительно небольшую угловую, где зимой обычно помещались квартиранты гимназисты. У этой комнаты был прямой и непосредственный выход в прихожую и во двор, и одно большое окно. Немцы дружно ее одобрили: «Аллес ист гут!» И несмотря на то, что в ней (как сразу же указала им хозяйка) больше двух кроватей поставить было невозможно, незваные гости еще раз повторили: «Аллес ист гут!» И действительно, все оказалось вполне «гут»: квартиранты построили двухэтажные нары и были вполне довольны положением. Они старались как можно меньше показываться в саду и на все решительно вне отведенного им помещения спрашивали разрешения у хозяйки. Заметив, что под яблоней сгнивают падающие с нее яблоки, которые никто не подбирал, они попросили позволения собрать их, если никто другой ими не интересуется.

В конце концов между обитателями дома и угловой комнаты наладились отношения вполне сносные, особенно после того, как хозяйка, у которой, кроме откармливаемого к Рождеству уже напоминающего средней руки бегемота кабанчика, водились куры, на более чем корректную просьбу немцев продать им несколько яиц, подарила им полдюжины. Но эти куры, кроме яйценосности, обладали, как и все куры, впрочем, способностью привлекать жадное внимание гнездившегося где-то на недалеком заросшем, как лес, старом кладбище хорька. Младший сын, мой приятель, несколько раз подмечал в сумерках ускользающую в щель забора характерную тень самого хищного в мире зверя и однажды, на рассвете, заслышав взволнованное куриное клохтание, схватил положенное ему под елку в незабвенные годы ранней юности монтекристо, вышел на крыльцо и, приложившись, «ударил» (и промазал, конечно) по вертевшемуся у заборной щели хвосту виновника всей тревоги.

Боже, что тут произошло!

Мгновенно на крыльце оказались все четыре немца с винтовками наперевес и в полном боевом снаряжении, как будто они в нем и спали. Увидев знакомого юношу с полудетским ружьем в руке, несколько успокоились и стали спрашивать — в чем дело?

Приятель не то что растерялся, но все-таки, чувствуя себя и глупо, и неловко, при всем старании никак не мог найти во всем преподанном ему гимназическим немцем Карлом Ивановичем словаре никакого хорька и заменил его эквивалентной лисицей. Вышло нечто вроде: «Фукс эссен хане!»

На слушателей это произвело впечатление не меньшее, чем рассветный выстрел под их окном. Они схватились за головы (вернее, как пишет по другому поводу А. Толстой: «Головы их пошли кругом…»)

«В самом центре города «фукс»! О, майн Готт, что за страна!» И даже когда они снова расположились по своим нарам, то сверху, то снизу слышалось: «Фукс!! О, майн Готт!»

…А в общем, по сравнению с теми представителями «высшей расы» — коричневыми большевиками, с которыми пришлось встретиться потом, через два десятка с лишним лет — это были скорее добродушные сентиментальные бюргеры, не столько думавшие о войне или о Западном фронте, от которого Бог их спас, сколько о том, чтобы как можно больше продуктовых посылок отправить жене в голодающий фатерланд.

Но Украина тогда еще была богата, и опять же, они за все платили.

XII

«Широка страна моя родная», и вот именно поэтому не вполне соответствуют истине знаменитые строчки Маяковского о всей России, скрученной революцией в один вихревой столб.

Так было в столицах, в больших городах, промышленных центрах, но в некоторых захолустьях и местах отдаленных (например, в Маньчжурии, где дореволюционный быт дожил до Второй Мировой) мало что по существу изменилось.

То же (хоть и не до Второй Мировой) было в нашем маленьком городке на оккупированной немцами Гетманской Украине, откуда до столицы, Киева, считалось пять часов езды поездом, и первая железнодорожная станция находилась в двенадцати километрах.

Даже гражданский клуб продолжал существовать в прежнем виде, и в нем по вечерам собирались те же преферансисты, только бывший исправник, Иов Матвеевич, был в штатском и в игре стал более рассеянным и менее вспыльчивым.

Все знали, что Гетман — это только исторический антракт, но старались не думать об этом. И опять же — кто верил тогда в долговечность большевиков? Даже они сами, по свидетельству весьма плохо кончившего Льва Давыдовича, все время «держались за дверь», чтобы в случае, если придется уходить, — как можно крепче прихлопнуть ею пальцы входящего.

Кроме того, поскольку прервалась настоящая связь между севером и югом, никто (за исключением, может быть, тайных ревкомов) не знал толком, что именно происходит «там», то есть на остальной территории бывшей Империи Российской. Кое-какие слухи о большевистских безобразиях уже ходили, но им не хотелось верить, в особенности тем, кто без скрежета зубовного встретил февральскую «зарю»…