Александр Шмаков - Каменный пояс, 1977 Страница 26

Он мешкал. Он боялся встречи с Флюрой. Ну что из того, что она в разговоре с матерью назвала его «моим Феденькой»?! Но и то правда, что Флюра его непременно ждет.

Кому же, как не ему, сообщить о своей немаловажной победе на экзаменах, а ему кому, как не ей, — о сталеварской многотрудной удаче?!

Уж так повелось у молодых людей: радость — так на ладонь, открытую для всех, горе — спрятать в себя и печалиться втихомолку. А ведь Флюра горе свое все-таки положила на ладонь, но только не для всех, а для него, Федора.

Он открыл дверь подъезда и в свете столкнулся с нею, лицом к лицу, даже услышал ее чуть захлебывающееся дыхание.

— Я ждала.

Отвернулась, но осталась на месте. И он вроде остолбенел. Она все прятала свое густо залитое румянцем лицо, искоса посматривала не на него, а на сплошную стену уютного ливня.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

Федор топтался и гадал: рассказать ли ей, какой он нынче в трамвае сон видел? Не поверит, засмеет. Флюра поежилась:

— Ну, что молчим?

— Не знаю. Хочешь, я прочту тебе стихи?

Кивнула.

Федор набрал воздуха и стал шептать ей, смотрящей на ливень:

Умирают ли люди от счастья?Нет, конечно, я всем говорю.Как другие, я тоже отчастиТихим светом от счастья горю.От любви умирают ли люди?Нет.Она их на подвиг зовет.У меня она радугу будит,Отправляет за песней в полет.

Флюра притихла, Федор от волнения глотал воздух, ждал, что она скажет, ведь это свои стихи он ей прочитал!

— Занятно. Это кто же такой счастливый человек?

Федор помялся:

— Все люди.

Замолчали, думая каждый о своем.

Флюра повернула к нему лицо и взглянула в его глаза своими серьезными сейчас глазами.

— Мне эти стихи понравились, хоть кое-где они, по-моему, неграмотны немножко. Сознайся, это ты их написал? Я слышала, что ты пишешь стихи. Мне твоя мама говорила.

Федор не дал ей договорить, взял ее за руку, выдохнул:

— Я все время думаю о тебе. Вот родились мы с тобой и вдруг встретились в жизни. Нет, не вдруг. И сегодня я готов поверить в судьбу.

Ему нравилось, что говорит он не сумбурно, но вот никак не может сказать ей главное, не решается, что ли. Чудак, начал читать ей свои стихи, которые пишет для себя после работы, отдыхая душой. Ведь нужно идти на Вы не только с самим собой. И в любви тоже нужно идти на Вы! Надо просто взять Флюру за обе руки, обнять, прижать к своему сердцу и сказать откровенно, мол, выходи за меня замуж, и он сказал ей это, чувствуя, как запылали щеки.

Она ойкнула, опешив, и даже привстала. Глаза ее стали или испуганными, или изумленными, он не понял, только вздохнул и вгляделся в ее глаза, ожидая ответа.

Ливень уже утих, словно устал. Все вокруг было чисто, свежо, промыто. Урал-река открыла свои просторы, и на другом ее берегу засияли огни завода, были слышны его разные трудовые звуки, да еще в небесах погромыхивало, но это там, где-то в космическом отдалении.

— Я ведь учусь, Федор. И ты должен понять.

Она взяла его за пуговицу, наклонила голову, словно виновата в чем.

— Подожди меня…

Потом вдруг остановилась, вскинула на него глаза, прижалась к нему вся, встала на цыпочки, осторожно обняла худенькими белыми руками и, зажмурившись, доверчиво поцеловала в губы. Он задохнулся от нежности. Ему так захотелось поднять ее с земли, уложить на ладони и понести это дорогое существо навстречу всем огням и лунам, громам и дождям. Вот как он ее любил. И, не сдержавшись, стал исступленно целовать ее лицо, Флюра сердито постучала ему в грудь, отстранилась, сказала со счастливым смехом:

— И все-таки, Федя, ты некультурный.

А ему было теперь все равно, раз он такой счастливый! Он услышал еще уже строгие ее слова:

— Если любишь, береги меня. И я тебя тоже буду беречь.

…Они стояли плечом к плечу и, еще не остывшие, молчали, переживая все это.

Где-то на верхних этажах общежития захлопали двери и зазвенели голоса. Это студенты зашумели на лестницах и в вестибюле, словно проснулись и все узнали про Баюшкина и Флюру, и очень спешили к ним поздравить, мол, мы первые отмечаем их двоих, таких счастливых среди всего человечества на вечерней, омытой всеми дождями чистой планете.

ГЕННАДИЙ СУЗДАЛЕВ

МАМЕ

На крылечке —

Руки — в варежки,

И как говаривал отец,

Я скажу:

— Давай, хозяюшка,

Наколю тебе дровец!

Ты топор достанешь весело

Из-под плахи золотой,

И глаза твои засветятся

Милой сердцу теплотой.

И тебе опять почудится

Голос юного отца,

И нальется светом улица

Вплоть до нашего крыльца.

И изба не засутулится

От осиновых стропил,

Будто нет за этой улицей

Притаившихся могил.

Будто нет в село мякинное

Троп, проторенных войной,

Будто нет моляще вскинутых

Рук холодных надо мной.

Только что-то тихо полнится

Горькой думой голова.

Только что-то плохо колются

Веснодельные дрова.

Я войду в пустую горницу

С фотографиями — в ряд.

И она дымком наполнится:

Веснодельные горят…

Уж такое утро выдалось

В крытой шифером избе…

Это только мне привиделось.

Это память о тебе.

ВАДИМ МИРОНОВ

В СВОБОДНОМ ПАДЕНИИ

В притихшем темном кинозале,

Который бледный луч прожег,

Мы на экране наблюдали

Свободный групповой прыжок.

В перчатках, как у хоккеистов,

Похожи чем-то на жуков,

Три парня —

                   три парашютиста

Парили выше облаков.

Они то медленно сближались,

То снова разлетались вдруг.

Паденье это продолжалось,

У нас захватывая дух!

Мы не догадывались как-то,

Что в этот дьявольский простор

(Вполне естественно — вне кадра)

Вслед

        падал

                 кинорепортер…

АЛЕКСАНДР ВИНОГРАДОВ

Осинка пела до утра,

То озарялась вся, то слепла,

Пока сидели у костра,

Пока седели мы от пепла.

Преображаясь в мотыльков,

Листва над пламенем порхала,

Пока румяным сошником

Заря полнеба не вспахала.

В костре сверкали сотни глаз,