Беатрикс Шиферер - Женщины Вены в европейской культуре Страница 26

Это трагическое событие Артур Шницлер положил в основу своей незавершенной пьесы «Слово». Из уважения к Петеру Альтенбергу он не напечатал ее. В 60-е годы она была закончена Фридрихом Шрайфогелем и впервые поставлена театром в Йозефштадте.

Все имевшие отношение к трагедии — Лина, Адольф Лоз и Петер Альтенберг — воздержались от высказываний на этот счет. Несмотря на то, что поездка Лины в Англию не состоялась, супруги разошлись, а в 1905 году официально развелись без материальных претензий друг к другу: Лина оставила мужу их общую квартиру, поскольку записана она была на его имя. В своей пьесе «От себя не уйдешь», обнаруженной в ее архиве, Лина выявляет причины разрушения брака.

Лоз хотел сделать из жены некое произведение искусства.

«…Али — не что иное, как чистый материал. Я буду работать с тем хорошим, что в ней есть, плохого не коснусь. Должно получиться некое произведение…»[96]

А Лина думала о своем браке так:

«Брак — это своего рода человеческая концессия. Я люблю человека, но отнюдь не уступаю ему прав на мою жизнь. Вы же все поступаете наоборот. Вы презираете человека, но всю свою жизнь строите на основании мнений света».[97]

Однако Адольф Лоз остался во многом благодарен Лине. В одном из писем он говорит:

«…Хоть я давно лишился твоей любви, ты не стремилась показать мне это… насколько я тебе благодарен! Я обязан тебе квартирой — давней мечтой моей жизни, которая никогда бы не осуществилась из-за моей моральной чувствительности в денежных делах.

Благодаря тебе мое финансовое положение не то, что два года назад. Многим обязан я твоей силе…»[98]

«…Твой безошибочный вкус, фантастическая проницательность твоих суждений — вспомни вопрос: газовый суррогат или настоящее дерево? — избавили меня от многих сомнений и вдохнули жизнь в меня и мое творчество…»[99]

Позицию Лоза по отношению к женщинам — типичную для человека и художника на рубеже веков — Лина пыталась использовать в его же собственных интересах:

«Если бы не существовало женской половины человечества, никого бы не манили деньги и заработки. Зачем они, если их некому отдавать? Кто станет покупать себе какую-нибудь вещь, если не будет уверен, что она произведет впечатление на женщину? Даже поэтам нечего было бы воспевать, не будь на свете девушек».[100]

А вот что пишет он Лине:

«Как ты разочаровала бы меня, если бы не стала великой женщиной. Особь слабого пола должна знать свою силу. Но не применять ее на деле. Первое могло бы сделать счастливыми тебя и меня, второе — тебя, может быть, счастливой, меня же — наверняка несчастным… Нет, мне бы не хотелось, чтобы девушка превращалась в великую женщину…»[101]

Уважение, которое Лоз питал к своей супруге, относилось лишь к женщине-ребенку, девушке, поддающейся лепке. Всякая попытка неподчинения решительно пресекалась. Если Лина хотела выжить как личность, ей оставалось только не поддаваться. Несмотря на все моральные и сословные традиции, она решилась на развод. Этот мужественный шаг избавил ее от мужской опеки и дал возможность самореализации.

Лина целиком отдается сценическому искусству. Она дебютирует в США. Затем — ангажемент в Германии и Санкт-Петербурге. На открытии венского кабаре в югендстиле «Летучая мышь» она читает пролог и в течение двух лет существования этого маленького театра остается одной из его «звезд». В 20-е годы она входит в труппу немецкого народного театра (Вена), играет также в Скале, в Раймундтеатре и в Йозефшедтертеатре. Лина была хорошей, но не честолюбивой актрисой, как на сцене, так и в кино. Чаще всего она исполняла небольшие роли и была этим довольна.

«Кто-то, должно быть, спросил однажды моего директора (я полагаю, с явной укоризной), почему я всегда играю маленькие роли. Упрек был несправедлив, так как в этом нет вины директора… Я страдаю боязнью публичных выступлений, причем в такой степени, что эта боязнь значительно пересиливает стремление к славе. Как только не старался директор излечить меня! Он очень сердился и говорил: „Однако, милостивая государыня, я вас не понимаю“. Пытался он и уговаривать по-доброму: „Ты глупее всех дурочек, работавших под моим началом. Ну чего ты, собственно, так боишься?“ Все уговоры были бессильны.

Как только раздается гонг, холодеют руки, дрожат колени, взгляд застывает, уши глохнут, и спазматическим глотком пытаешься вернуть сердце на предназначенное природой место. Однажды директор заставил меня играть слишком большую для меня роль. „Я не освобожу вас от роли, фрау Лоз, но вы вольны пожаловаться в театральный союза“. Я подумала и решила поостеречься. У меня была лишь одна мысль: „Фауст, обе части за один вечер!“

Гете писал это почти всю жизнь, самые лучшие артисты будут работать на пределе возможностей, директор неделями будет гонять нас на репетициях, уйма народу приложит все силы, чтобы достойно оформить спектакль, и лишь мне одной дано все испортить.

Этого, конечно, не произошло. Я не лишилась дара речи, не грохнулась ни на подмостки, ни в обморок, и все же… По своей природе я настолько спокойна (во всей прочей жизни), что это граничит с дурными манерами… Но, увидев сцену, становлюсь крайне нервозной, как кровная лошадь или иное! благородное животное».[102]

Со многими людьми искусства Лину связывали узы дружбы. Петер Альтенберг, Эгон Фридель и Франц Теодор Чокор особенно почитали, любили и ценили ее за дискуссионный дар. Чокор, в частности, передал потомкам, пожалуй, слишком одностороннее представление о Лине, опубликовав ее переписку с Лозом, Альтенбергом, Фриделем, самим собой и Керстин Стриндберг (дочерью шведского писателя от его брака с австрийской журналисткой Фридой Уль). Это издание, названное «Ты серебряная дама, ты», отличается не только субъективным, но и цензурированным подбором писем. Он служит героизации знаменитых мужчин, но не выявлению их отношения к Лине и нисколько не объясняет нам саму Лину. В одном из писем Альтенберг поет двусмысленную хвалу:

«Ее по-щучьи серые глаза, такой не женский, уходящий в пустоту взгляд властно влекут меня и наполняют жизнью. В этом взгляде — воля, свобода от рабского подчинения мужчине! А ее кожа, этот благородный пергамент, словно защищает ее от всех губительных напастей… А пепельные волосы… это мерцание глаз, нередко полных отчаяния и муки, никогда не вызывали почтительного отношения…»[103]