Михаил Лаптев - Костер рябины красной Страница 26

По-настоящему взволновало только письмо Яши. Произошло это так. Однажды Вера увидела на тумбочке его письмо, узнала по почерку. Яша ведь до этого писал часто и много. Вера спросила:

— Яшин почерк?

Фаина молча кивнула.

— Что же он, подлец, обещался взять тебя, а сам письмецами отделывается. Хорош гусь!

— Да не ругай ты его, Вера. Я же ему написала, что замуж вышла…

— Ах ты, негодница! Что же ты мне-то голову морочила? Да зачем тебе это понадобилось-то? Человек к ней с душой, а она…

— Да так вот получилось. Написала, чтобы вы не стонали надо мной. Все кончилось у нас с ним.

— Ну, ладно! — только и сказала тогда Вера.

И вот пришло письмо от Яши. Он страшно ругал себя, назвал ослом за то, что поверил ее обману. А ведь в душе не верил… Просто поплыл по течению.

Потом, опять в письмах, рассказал, что избрали его председателем завкома, часто выступает на собраниях, ставит людям в пример ее, Фаинин, подвиг на трудовом фронте. Женат давненько, двое малых детей. Но в семейной жизни несчастлив. Хоть и слышал о беде Фаины, просил разрешения приехать, порвать все старое, начать жизнь сызнова. Детей, дескать, он у своей жены отсудит. А нет, так алименты исправно посылать будет, чтобы ни в чем не нуждались…

Большое письмо в ответ написала Фаина. Благо, времени теперь хватало. Писала о том, о сем, а в конце не удержалась, черкнула, что наболело у самого сердца. Так и написала незабвенному, единственному Яшеньке:

«Помоги ты жене своей стать хорошей. Ты же умный, образованный, чуткий такой… Помоги!»

Вечерами вспоминалось разное: Галима, красные кусты рябины, рябиновые браслеты, столовая, немец со своей песней… А то, когда зазнобит руки холодная вода, пригрезится нечаянно голос мамин:

— Шаловливые ручонки, нет покою мне от вас!..

И набегают на глаза непрошеные слезы.

А то с фронта вдруг придет письмо. И обидно, что уже так давно ничего не делаешь. Пусть вынужденно, пусть не по своей вине, а все-таки…

«Фаина! Через два часа наша часть идет в бой. Мы включаем тебя в состав экипажа нашей самоходной установки. Клянемся, что выплавленный тобой металл будет попадать только в цель, круша фашистских бандитов!..»

С горечью вспоминала совет родичей, у которых жила когда-то на квартире, нянчила ребятишек. Они советовали судиться с заводом, требовать возмещения за увечье, полученное на работе. Обиделась так, что не могла даже рассердиться как следует. Просто нервно рассмеялась. Родичи не поняли и ушли в недоумении: уж не случилось ли что у Фаины с головой?..

Самое главное, что сейчас тревожило, — это тонкая, такая непрочная пленка молодой кожи на обожженных местах. При резком, неосторожном движении она сразу лопалась. Из ран шла кровь. По утрам Фаина упорно занималась специальными упражнениями.

В середине декабря незадолго до наступления тысяча девятьсот сорок четвертого года Фаина вышла к доменной печи. Рабочие почтительно встретили ее. Люди понимали, что перечить сейчас ее желанию нельзя.

— Здравствуй, Домна Ивановна! Здравствуй, дорогая ты моя железная свекровушка! Хоть и досталось мне от тебя, а не в обиде я. Давай-ка вместе хорошее дело делать. Не могу я теперь без тебя. Приварила ты меня к себе, не отдерешь ничем. Ты уж постарайся, родная, не для меня — для дела… Не для забавы прошу, Домна Ивановна, а заплатила я за нашу дружбу сполна. Не только потом своим, но и кровью горячей. Да и сейчас ведь плачу…

Натужно гудели громадные черные трубы воздуховодов, суматошно вскрикивал паровозик, подтягивавший пару ковшей, сухо клевала спекшуюся глину пика, с придыханьем и аханьем падала в ковш огненная струя чугуна, шипели и взлетали искры, расцвечивая сумрак литейного двора…

Впереди были долгие годы тяжелой работы, была борьба за людей, которые рядом, и борьба с самой собою. Были и еще несколько операций, невыносимо долгие месяцы больничной отлежки и — снова работа.

Впереди были награды и почет, и известность, и слава, и торжественные речи, и съемки документального кинофильма, в котором главная актриса — она, Фаина Шаргунова. Это была небольшая лента о бессмертной дружбе с доменной печью, с железной свекровушкой, с Домной Ивановной, которую нужно было постоянно укрощать, и очень любить, и подчинять себе, чего бы это ни стоило…

Впереди было очень много всякого: веселого и отрадного, горького и сладкого до слез. Встречи с фронтовиками, с детьми тех, кто не вернулся с кровавых полей, кто остался навсегда в братских могилах на земле половины России и половины Европы.

Но выше всего этого стояла Крылатая и Светлая Великая Победа.

И долгие годы после Дня Победы часто припоминаются Фаине Васильевне Шаргуновой слова передачи по радио, прозвучавшей в далеком сентябре страшного сорок первого. Из Ленинграда говорил старый русский ученый, депутат Верховного Совета СССР, академик Александр Александрович Байков. Вот они, эти слова:

— Дорогие товарищи, сограждане мои! Я — старый металлург. Я привык думать, что нет ничего на свете крепче стали. А сегодня я убедился в своей ошибке. Да, я ошибся. — В голосе почтенного ученого было некое торжественное дрожание, волнение перебивало и так неглубокое дыхание много пожившего и много поработавшего человека. — Есть, оказывается, материал, который еще крепче стали. Этот благородный материал — советские люди.

Живет на одной из центральных улиц старого и все-таки молодого Тагила женщина, человек легендарной, золотой судьбы. Нет у нее геройского звания, не блестит на ее груди Золотая Звезда. Но на ее груди есть след подвига, равного подвигу тех, кто вечно будет жить в памяти народа. Ибо никогда народ не был равнодушен к своим сыновьям и дочерям, отдавшим труд и отвагу верной и бескорыстной службе ему.

…А самой Фаине снится, что по-прежнему стоит в лесу, на угоре, рябина. А кругом — черемуха, дикие яблоньки, вишня… Раздольно цветут по весне деревья. Среди белокипенного черемухового цвета, непорочно-белых лепестков вишни и подвенечных уборов яблонь не сразу заметишь бархатистые, желтые, по-домашнему теплые кисти цветов рябины.

Но минет весна, а за нею пробежит и красное лето, и ударят первые иневые заморозки. Изо всех плодов леса ослепительно ярко, тревожно засветятся среди голых веток только рдяные кисти рябины.

Не возьмешь их летом в рот — до того горьки. А после первого же морозца закипит в них винной крепости сахарный сок. Сорвет человек кисть рябины, насыплет в ладонь несколько ягод и положит в рот. Терпкий кисло-горький сок опалит нёбо, заноют зубы, отчетливее и ровнее забьется сердце… И посветлеет у человека в глазах.