Евгения Гутнова - Пережитое Страница 27

Вообще, в городе было много нищих. Они собирались на церковных папертях, там, где церкви работали, стояли просто на улицах с протянутой рукой или сидели на углах. Среди них встречалось много инвалидов и калек. Я боялась их; мне было почему-то стыдно проходить мимо них, и я старалась из своих скромных карманных денег положить монетку в их руки или в разложенные на земле шапки.

Москва в целом одевалась бедно, если не считать нэпманов и их жен, разъезжавших на извозчиках-лихачах в мехах и бриллиантах. Но их встречалось мало, а после 1925 года они постепенно исчезли. Толпа же была одета больше в темные, скромные цвета, которые считались более практичными. Одежду детям шили и покупали на вырост, и тоже по большей части скучных тонов, обувь преобладала обычно или черная или коричневая, если не считать белых летних парусиновых туфель на кожаной или резиновой, калошной подошве. Зимой носили или валенки, или разного вида «боты» на каблуках, а дети — черные, резиновые, доходящие до щиколотки, наподобие закрытых калош, с металлической пряжкой-застежкой, похожие на теперешние «прощай молодость». Так мы жили, учась, озорничая, развлекаясь, как могли, не очень заботясь о красоте одежды и радуясь каждой новой скромной обновке.

Глава 9. Новые события, родственники и знакомые

А жизнь между тем шла, как пишет Ч.Диккенс в своем романе «Домби и сын», «сердитой стопою». Она все круче взвинчивалась вверх, уходила вперед от старых, патриархальных порядков, еще гнездившихся в обществе. Важным рубежом в этом движении стала смерть В.И.Ленина в 1924 году. Я училась тогда в третьем классе. В день похорон стоял сильный мороз — двадцать четыре градуса, и нас отпустили из школы и из-за траура, и из-за мороза. Но мы, конечно, вертелись на улице, смотрели на мрачные колонны людей, двигавшихся в центр к Дому Союзов для прощания с Лениным, на яркие костры, которыми обогревались долго ожидавшие своей очереди манифестанты, видели ранний закат морозного зимнего дня. Мне было тогда десять лет, и я не понимала всей важности случившегося для моей личной судьбы и судьбы всей страны. Но я и окружавшие меня люди, в том числе мои подруги и, особенно, домашние, ощущали смутную тревогу, которую всегда возбуждает неясность жизненных перспектив, задавались вопросом, что же будет дальше. В.И.Ленин — творец Октябрьской Революции, ее душа и мозг — ушел из жизни, оставив страну в начале нового пути, у распутья многих дорог, на людей, во многом не согласных друг с другом в выборе пути. Взрослым была ясна неизбежность борьбы между ними, которая не заставила себя долго ждать. Объединявшая всех необходимость выстоять в совместной борьбе с белыми армиями, с голодом и разрухой, непререкаемый авторитет Ленина, теперь, в мирной обстановке и с его кончиной перестали играть роль сдерживающего фактора. Не было второго вождя, способного силой разума и убеждения объединить их.

Мало кто знал тогда о существовании так называемого «завещания Ленина», о котором хорошо известно сегодня, поэтому большинство сразу не могло увидеть и понять, что власть попала в руки тех, от кого он предостерегал. Но пока все это было впереди. А моя жизнь дома и в школе шла своим чередом. Летом 1924 года папа отбыл свой двухгодичный срок пребывания в Суздале и был выслан в Минусинск, казавшийся тогда невероятно далеким. Ехать туда предстояло десять-двенадцать дней. Папа же мечтал скорее свидеться со мной, провести вместе лето. Отправить меня одну в столь дальний путь мама боялась, ехать со мной не могла, так как имела всего двухнедельный отпуск, да и денег не было на дальнюю дорогу. Я же рвалась к папе. И вот нашелся неожиданный выход: мама пошла в ОГПУ на прием к заведующему отделом политзаключенных Андреевой (о патриархальность тогдашних нравов!) и подала заявление, чтобы папе, который отправлялся в Сибирь под конвоем, но не по этапу, разрешили взять меня с собой. Такое странное разрешение было неожиданно быстро получено, и я вместе с папой и пятью охранниками (вот как был «опасен» мой папа) на казенный счет отправилась в Минусинск. Мы все вместе заняли одно купе, и наши соглядатаи очень быстро с нами сдружились. Они приносили нам кипяток, покупали на станциях, где всюду были богатые пристанционные базары, всякую снедь за наши деньги и вообще всячески за нами ухаживали. Единственным стеснением стало то, что они не выпускали нас из вагона, сопровождали (в том числе и меня) даже в туалет, ожидая в тамбуре у дверей. При таких вот обстоятельствах из окна вагона, мне довелось впервые увидеть Сибирь, огромную, таинственную страну, место ссылки и каторги декабристов, петрашевцев, Чернышевского, а потом и Ленина, Мартова и многих других социал-демократов (обо всем этом я уже знала). Ехали мы летом, все цвело и благоухало. Я не отрывалась от окна, а папа рассказывал все, что знал о местах, которые мы проезжали, хотя сам раньше тоже не бывал в Сибири. Мы проехали Вятку и мост через широкую реку того же названия, затем через мощную Каму. На Урале я впервые увидела горы и как они постепенно вырастали из холмистых предгорий, красоты Кунгурской долины и окрестностей Свердловска, затем унылую Барабинскую степь, поросшую низкорослыми березками, между Омском и Ново-Николаевском (так назывался тогда Новосибирск) и снова холмы и увалы Восточной Сибири между ним и Красноярском. На шестой день к ночи мы приехали в Красноярск, тогда небольшой, деревянный, незамощенный город купцов и золотопромышленников. Так кончилась первая часть нашего путешествия. Дальше нам предстояло плыть на пароходе вверх по Енисею, единственной в ту пору дороге в Минусинск. Пароход должен был уйти наутро, и начальник пересыльной тюрьмы, которому сдали нас под расписку наши хранители, возвращавшиеся в Москву, предложил нам переночевать в тюрьме. Деваться было некуда. И вот нас повели по длинным гулким коридорам губернской тюрьмы, впустили в большую пустую камеру, где не было коек, но только нары, заперли на ключ и оставили вдвоем. Вот здесь мне стало страшно, и несмотря на уговоры и успокоения ко всему привыкшего папы, я плохо спала на жестких нарах от внутренней тревоги и невероятного количества клопов. Утром я увидела себя в настоящей тюрьме. Где-то под потолком находилось маленькое зарешеченное окошко, комната тонула в полумраке. Нам принесли кипяток и по куску хлеба, а вскоре явился дежурный начальник и не без злорадства сообщил, что на пароходе, который отправляется сегодня, нет свободных мест и следующего нам придется ждать дня три-четыре. Тут я совсем приуныла и впервые пожалела о своем опрометчивом решении сопровождать папу. Перспектива сидеть три-четыре дня в этом мрачном, сыром каземате была неприятна. Но я тут же вспомнила «русских женщин» Некрасова и устыдилась, решив спокойно перенести эту небольшую невзгоду. И только я это решила, как пришел сторож и велел нам с вещами идти в комендатуру. Там рядом с начальником тюрьмы нас встретил веселый невысокий человек с добрым лицом, в зеленой шапке пограничника. Он представился как начальник погранотряда Минусинского округа (рядом с Минусинском проходила тогда тувинская граница) и одновременно местного ОГПУ. Улыбнувшись, он заметил, что папа поступает теперь под его надзор и что он раздобыл нам местечко на пароходе, так что мы должны немедленно отправиться на пристань. К нам присоединили теперь уже одного добродушного охранника, и вместе с нашим новым начальником (я не помню его фамилии) мы отправились к причалу и взошли на пароход. Там нам отвели санитарную комнату — светлую, всю белую, с двумя жесткими кушетками, но мы были рады, после мрачной камеры, и наш пароход под названием «Ленин», вертя во всю колесами, гудя и разбрасывая брызги, двинулся вверх по Енисею.