Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 27

в пансионе.

И на вечеринке, накануне её приезда, Ганин думает о том же: «Какое счастье. Это будет завтра, нет, уже сегодня, ведь уже за полночь. Машенька не

могла измениться за эти годы, всё так же горят и посмеиваются татарские глаза. Он увезёт её подальше, будет работать без устали для неё. Завтра приезжает вся его юность, его Россия… Всего шесть часов осталось… В действиях

судьбы есть иногда нечто гениальное».5

Так почему же Ганин, из «тени» возродившийся к жизни, полный энергии, готовый для Машеньки «работать без устали», все эти дни считавший ча-сы до её приезда, уверенный, что она не могла измениться и что она его любит, – почему он, в последнюю, пятничную ночь, споив Алфёрова, и утром, за

час до прибытия поезда ожидая Машеньку на вокзале, – в последний момент

меняет решение? Он, которому автор изначально дал рекомендацию человека, в высшей степени способного «добиваться, достигать, настигать», но непри-годного к отречению и бегству. Ничем иным, кроме отречения и бегства такой

финал назвать нельзя.

Если неспособность порвать с Людмилой, всего три месяца бывшей его

случайной любовницей, повергла Ганина в такую депрессию, то что будет с

ним, пережившим потрясение в связи со всей этой историей с Машенькой?

Что побудило его к бегству? Почему он хотя бы не попробовал испытать эти

свои замечательные качества – такие убедительные в тройном, намеренно эм-фатическом повторении – «добиваться, достигать, настигать»? Ведь он «умел

не только управлять, но и играть силой своей воли».1 Ганин – убеждает нас

автор – человек смелый и склонный к риску: у него два паспорта, и он живёт

по поддельному, польскому, находя, что это «забавно и удобно» – три года

назад он был в Польше, в партизанском отряде; он даже думал когда-то:

«…проберусь в Петербург, подниму восстание» (?!).2 «А вот – будущий спаситель России», – с наигранным пафосом благодушествует Подтягин.3 И, наконец, на последних страницах романа, в сценах с умирающим Подтягиным Ганин предстаёт человеком не только благородным и мужественным, но и обла-дающим лидерскими качествами, способным в критический момент взять на

себя ответственность и принимать правильные решения. В какой-то момент

4 Там же.

5 Набоков В. Машенька. С. 88-89.

1 Там же. С. 11.

2 Там же. С. 73.

3 Там же. С. 86.

61

Набоков как бы предлагает читателю увидеть Ганина в образе героя, достойного скульптурного запечатления: «…профиль Ганина, пристально глядевшего

на кровать, казался высеченным из бледно-голубого камня» – по контрасту с

лицами двух его соседей-танцоров, – они были «как два бледных пятна».4

Такова убедительная характеристика персонажа, в последний момент крайне

неубедительно сбежавшего. Да его просто видишь – решительно подходящим к

перрону, к вагону… «О, как это будет просто: завтра, – нет, сегодня, – он увидит

её: только бы совсем надрызгался Алфёров. Всего шесть часов осталось».5

Много лет спустя, в мемуарах, Набоков объяснял, что не осуществил

свою мечту, потому что как-то «истратился», «промотал» её.6 Это бывает, когда либо нет достаточной мотивации, либо есть другая, противоборствующая.

В программном стихотворении «Поэт» (подробно о нём уже говорилось вы-ше), написанном в Крыму 23 октября 1918 г., то есть как раз «к зиме», когда он

собирался в армию и к «Тамаре»,1 Набоков демонстративно дистанцируется от

всего, происходящего вокруг: «Я в стороне». Он – поэт, и влеком исключительно «моею музою незримой»; ему доступно «иное счастье» – творчество, а

оно – о вечном, непреходящем. Он безраздельно принадлежит своему призванию, и поэтому, несмотря ни на что, «полон жизни, полон сил», а всё остальное для него – где-то «там», «где-то вдалеке».2

Это – позиция, самоопределение, это, в каком-то смысле, для самого

Набокова, может быть, даже и алиби, но ведь не всякий поймёт: случались поэты – например, Байрон, или любимый Набоковым в Кембридже Руперт Брук,

– которым поэтическое призвание не мешало стремиться к ратным подвигам.

Значит, дело не в самой поэзии, а в личности поэта, в данном случае – выраженного эгоцентрика, жизнерадостного гипертимика, для которого всё, кроме

творческого самоосуществления, и в том числе «военная борьба» и Машенька, за которую, как он уверяет, готов отдать «грядущую жизнь», оказываются где-то «там», вдалеке, в стороне.

При этом, однако, ему почему-то требуется непременное, неукоснитель-ное алиби. А поскольку своего, в общеупотребительном виде, нет – он занимает его у Ганина. И крымский Ганин неожиданно и с готовностью предстаёт

перед читателем как новоявленный бравый кадровый офицер. Как говорится, ничто не предвещало… С трудом, туда-сюда листая роман, обнаруживаешь, наконец, четыре слова, с предельной скупостью объясняющие эту внезапную

ипостась ещё совсем недавно юного, романтичного Лёвушки: оказывается, он

4 Там же. С. 91.

5 Набоков В. Машенька. С. 89.

6 ВН-ДБ. С. 203.

1 Тамара – под таким именем фигурирует В. Шульгина в воспоминаниях Набокова.

2 Набоков В. Стихи. С. 11-12.

62

«поступил в Михайловское юнкерское училище».3 Причём это произошло в

1916 г., за год до революции и Гражданской войны, а значит – без срочной

нужды идти сражаться с большевиками, просто по выбору военной профессии.

Ни словом, ни