Игорь Тимофеев - Бируни Страница 27

При жизни Сахиба, который был политическим противником Саманидов, Бируни не мог бы даже помыслить о приезде в Рей. Сейчас Сахиба уже не было в живых, но с его смертью оборвалась славная традиция меценатства, и Бируни, к тому времени еще не имевший сколько-нибудь значительных трудов, не сомневался, что ему бесполезно рассчитывать на покровительство буидского двора.

Здесь, в Рее, он сразу же почувствовал свое одиночество и понял, что отныне ему предстоит во всем полагаться только на себя самого. В его кошельке давно уже гулял ветер; при ходьбе напоминая о близости трудных времен, бился о щиколотку последний золотой динар, зашитый в полу халата в ту памятную ночь, когда он покинул Хорезм.

Прежде всего предстояло оглядеться по сторонам.

Каменная стена цитадели поднималась по крутому склону к самой вершине горы, откуда открывался вид на весь город, раскинувшийся на полтора фарсаха в ширину и длину. Как в большинстве мусульманских городов X века, цитадель была пуста — лишь ветер посвистывал в проломах и сорные травы дерзко выглядывали из трещин в каменных плитах пола. У основания горы, между цитаделью и шахристаном, стояла соборная мечеть с круглыми колоннами, построенная еще в VIII веке халифом Мансуром. В шахристане еще теплилась кое-какая жизнь, но большинство горожан уже давно переселились в торгово-ремесленное подворье, где находились многочисленные базары, караван-сараи, странноприимные дома. Главный рынок тянулся вдоль берега извилистой речки Руде, застойной, с тяжелым, гнилостным запахом из-за сбрасываемых в нее нечистот. Отсюда жители брали воду для стирки и домашнего скота, сами же пили свежую — грунтовую, из колодцев, которых набиралось не менее десятка на каждый квартал.

Отовсюду в городе в дневное время был виден покрытый снежной шапкой вулкан Демавенд — самая высокая точка в горной цепи Эльбруса, отделявшей округ Рея от благодатных прикаспийских долин Мазендарана. Над вершиной Демавенда постоянно клубился едва заметный дымок — возможно, его выдыхал на поверхность легендарный злодей Зоххак, навеки заточенный славным витязем Феридуном в недрах горы.

По пять раз в день из дворца доносился барабанный бой, означавший, что наступило время молитвы. Приверженцы различных исламских толков молились раздельно, и даже в соборной мечети один день предстоятелем был ханифит, а с рассвета следующего дня его место заступал имам из шафиитов. Ханифиты и шафииты жили недружно, часто ссорились из-за пустяков, устраивали шумные потасовки и не могли ужиться друг с другом даже в тюрьме.

Внимательно приглядываясь к рейцам, Бируни со временем обнаружил, что, хотя город их звали вероломным, сами они, напротив, отличались прямым и открытым нравом и резкостью суждений, временами даже выходившей за рамки приличий. Вероломство было свойственно не жителям Рея, а буидским эмирам, которых здесь недолюбливали, хотя и боялись открыто высказываться на этот счет. Еще Адуд ад-Дауля, опасаясь злословия своих подданных по поводу принятого им титула «царя царей», завел при своем дворце целую армию соглядатаев и доносчиков, которым платил жалованье из государственной казны. «Любое слово, оброненное даже в Египте, — писал средневековый историк Ибн ал-Джаузи, — достигало его ушей, и люди остерегались даже своих жен и рабов». Адуд ад-Дауля научил жителей Рея осторожности, но так и не смог вытравить в них пристрастия к острому словцу, и они упорно называли своего шахиншаха «продавцом навоза», при этом опасливо оглядываясь по сторонам.

С особым удовольствием злословили в адрес буидских эмиров рыночные попрошайки и бродяги, которые держались вместе, образовав замкнутую касту неудачников и изгоев, владевших тысячами способов выудить деньги из добропорядочных горожан. Эта шумная, многоликая армия нищих, ставшая на вечный постой у караван-сараев и торговых рядов, называла себя «бану Сасан», намекая на узы родства, якобы связывавшие ее с растворившейся во мраке времен последней иранской династией, и даже изобрела для себя особый, непонятный профанам жаргон, называвшийся «сасанидским языком».

В отличие от простолюдинов Бируни не смеялся над этими людьми. Украдкой наблюдая за их чудачествами и юродством, он всякий раз испытывал смутную тревогу. Не был ли он сам таким же листом, сорванным бурей с родного древа и мчащимся в ее порывах неизвестно куда? Сегодня у него еще было чем платить за ночлег, но завтра пойдет в размен последний динар, и тогда захлестнется на горле неумолимый аркан нищеты, унизительней которой на свете нет ничего. Ведь написал же арабский филолог Ахмед ибн Фарис в минуту отчаяния такие стихи, которые в подстрочном переводе звучат следующим образом:

«О человеке судят по двум малейшим частям его тела».А я сказал слова мужа разумного:«О человеке судят только по его дирхемам».У кого нет хотя бы двух дирхемов,На того не смотрит его невеста.Он так унижен, что все его презираютИ чужие кошки на него мочатся…

К счастью, время показало, что Ахмед ибн Фарис был не прав. Если не полностью, то, во всяком случае, отчасти. Ведь недаром арабские поэты в своих элегиях жаловались на непостоянство судьбы, то повергающей людей в пучину бедствий, то вдруг возносящей к вершинам, о которых они и не смели мечтать. Нет, в жизни Бируни не произошло никаких фантастических событий, способных в корне изменить его положение. Будущее по-прежнему не судило особых радостей, но в самый тяжелый момент судьба вдруг свела его с человеком, который в молодости сам прошел через суровые испытания, научившие его не отворачивать глаз от чужой беды.

Этим человеком был пожилой купец из Исфахана, доставивший в Рей большую партию товаров и намеревавшийся переждать здесь зиму, чтобы по весне, когда откроются горные перевалы, снова отправиться в путь. Источники не сохранили нам его имени, но, зная, сколь важную услугу он оказал молодому Бируни, назовем его Абу Керимом — такое имя по-арабски означает щедрость и широту души.

— Негоже впадать в отчаяние, — сказал он рассудительно, выслушав исповедь юноши. — Ведь на Востоке говорят, что мужчина — тот, кто сомкнет уста и засучит рукава.

Не будем далее дополнять воображением немногие известные нам факты. Заметим лишь, что эта встреча закончилась переездом Бируни в дом Абу Керима, где он, по всей вероятности, жил до тех пор, пока обстоятельства не позволили ему навсегда покинуть Рей.

Оказав молодому хорезмийцу гостеприимство, его новый исфаханский друг, по-видимому, в какой-то степени помог ему и в материальном смысле — в «Хронологии» Бируни есть обмолвка в том, что со временем ему удалось преодолеть нищету и его положение несколько улучшилось. Но до того, как это произошло, Бируни пришлось в полной мере испить горькую чашу унижений, выпадавших на долю бедняка в жестоком мире, где ценность человека определялась весом монет, позвякивавших в его кошельке.