Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин Страница 28

   — Да ничего, — неожиданно устало ответил журналист — ему и этот землистолицый земец стал противен, и толстый помещик с тупым, упрямым взглядом, которого надо, как минимум, два месяца не кормить, чтобы он обрёл нормальный вес и формы, и Распутин с его окружением, — в следующий миг подумал, что он так же груб, как и этот неотёсанный земец, и поперхнулся собственным голосом. — Извините, — сказал он, — что-то я плохо спал сегодня.

   — Дорога, — студент приветливо улыбнулся, — в дороге всегда плохо спится.

   — Не скажите, — земец покачал головой, — у кого какой организм.

Помещик угрюмо молчал.

Днём напротив открытой двери их купе остановилась гимназистка Надя, держась за поручень, подтянулась к окну, начала водить головой слева направо, провожая заоконные виды — красную, с длинным резиновым хоботом водокачку, заляпанный грязью пароконный фургон, увязший в размокшей дороге по самые оси, стаю бесстрашных ворон, шурующих у самого полотна, группу старых женщин, уныло бредущих по обочине. Гибкая точёная фигурка гимназистки соблазнительно изогнулась — было в этом движении что-то призывное, нежное, очень женственное, студент не выдержал, поправил воротничок рубашки, одёрнул на себе куртку и шагнул в коридор.

Встал рядом с гимназисткой у окна. Та готовно подвинулась.

   — Европейцы любят смотреть на огонь, находят в нём что-то колдовское, таинственное, живое, азиаты — на воду, им нравится видеть, как течёт вода, в движении воды тоже есть колдовская сила, она привораживает, а русские всему этому предпочитают дорогу. Русский человек может сутками стоять у окна и не отходить от него.

   — Наверное, потому, что русские — не азиаты и не европейцы, а что-то среднее между ними.

Студент внезапно рассмеялся, потом прихлопнул смех рукою.

   — Извините, пожалуйста, в голову пришла неожиданная мысль...

Гимназистка прогнулась ещё больше: да, в ней, несомненно, было что-то взрослое, греховное — всё правильно, отметил журналист.

   — Какая же мысль?

   — Русские любят смотреть на дорогу скорее всего потому, что нигде нет таких дорог, как у нас. В России самые плохие в мире дороги, — студент сделал неопределённый жест, он занимался дорожным делом в университете. Гимназистка разом поскучнела, глянула искоса на студента: хорош собою, строен и красив, но глуп, — она вздохнула.

Послышалось глухое буханье ног по ковровой дорожке, журналист сразу угадал — Распутин. И точно, у окна возник Распутин, нервный, быстрый, в лиловой, блестящей, будто у цыгана, рубахе — красный цвет он сменил на лиловый, — молча и решительно оттеснил студента от гимназистки, потом сделал короткий, почти неуловимый шаг, и студент вовсе оказался блокирован: Распутин находился между ним и девушкой.

   — Надя, пошли в купе, — требовательно проговорил Распутин, — нас ждут.

Гимназистка заупрямилась, углом приподняла острые хрупкие плечики, но Распутин был настойчив, обхватил её рукой, окончательно оттеснил студента — тот вновь очутился в своём купе, — Распутин глянул на него зло, вполуприщур, и словно бы огнём обдал, в следующую минуту он увёл сникшую гимназистку в свой конец вагона.

   — Ну и ну, — переводя дух, словно после бега, неверяще проговорил студент.

   — Всякое Россия видела, но такого не видела, — взялся земец за старое.

   — Он же колдун, он леший, он огнём обжигает. — Голос у студента сорвался на шёпот.

«Распутин всё чувствует, всё читает своим взглядом — читает чужие взгляды, и глаза его, как отмечают многие, меняют цвет», — записал журналист у себя в блокноте.

Когда в следующий раз журналист заглянул к Распутину, тот с деревянным хрустом давил рукой сушки и кормил ими Эвелину, протягивая ей на манер блюдца открытую ладонь с кусками сушек. Эвелина покорно нагибалась и, будто телушка, брала ломаные сушки с ладони губами.

   — Заходи, Лександра Иваныч, — добродушно пригласил Распутин, — давно не был. Требуешь, журналист, ей-ей гребуешь. — Тон его сделался укоризненным. — По поведению вижу. А ты не гребуй, мы с тобою из одинакового теста сделаны. Вот она не требует. — Распутин погладил Эвелину по голове, и Эвелина послушно склонилась к его ладони. — А голубица-то благородных кровей, дворянка... Садись, Лександра Иваныч, сейчас мы с тобой мадеры выпьем.

   — А может-с, в ресторане, Григорий Ефимыч? — спросил возникший в проёме купе секретарь. Пальцем вспушил усы, потом, ухватившись за золотую цепочку, вытащил из жилетного кармана толстые серебряные часы, отщёлкнул крышку. — Уже пора обедать, Григорий Ефимыч!

   — Ну что ж, можно и в ресторане, — согласился Распутин, — через двадцать минут.

   — Тогда я мигом-с, Григорий Ефимыч, — заторопился секретарь, — надо, чтоб осетринку успели запечь.

Распутин скормил Эвелине остатки сушек, подержал в руках пустую верёвку, которой сушки были связаны, швырнул её под ноги, нагнулся и из корзины, стоявшей внизу, в багажном отделении, достал очередную связку таково поблескивающих, посыпанных маком сушек.

«Это сколько же всякого добра увезено из Петербурга? — задал себе невольный вопрос журналист. — Сушки, сушки, и все с маком, яблоки, конфеты, бублики, калачи...»

   — Погоди, — сказал ему Распутин, схватив лукошко, сдёрнул с него вафельное полотенце. В лукошке были конфеты, — Сейчас угощу паству и вернусь.

Он поднялся, но не успел выйти, как на него накинулась Матрёна, ухватила рукою лукошко:

   — А мне? Мне!

   — Возьми, сколько надо, и отстань, — сказал отец, — и взрослых постыдись... Вон сколько взрослых!

Матрёна набрала две горсти конфет и отстала.

   — Девчонка не хуже других, — проворчал Распутин, вернувшись в купе, — а вот устроить мне её не удалось. Тьфу! Начальница дерьмовая попалась. Ей ведь указали — сверху указали, — он показал пальцем в потолок, — что есть такие веления, не исполнить которые она не может — не она главная! А эта ведьма заявила, что исполнить-то исполнит, примет Матрёшу в своё благородное заведение, но тут же подаст бумагу об отставке. Тьфу! — История, которая попала в газеты, глубоко, видать, сидела в Распутине. У него зло раздулись ноздри, взгляд погас. — Но никто понять не хочет, что мне из неё человека надо сделать, манерную даму, — журналист невольно отметил выражение «манерная дама», — из света, из общества! Может, это единственный случай, когда можно отыскать мостик, отделяющий аристократа от неаристократа, но нет! — Распутин широко развёл руками. — Ты пойми это, Лександра Иваныч, ты разберись, ты напиши! Знаешь историю про мою Матрёну?

   — Слышал.

   — Вот и напиши!