Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова Страница 28

* * *

Среди читателей и почитателей «Курсива» оказалась и практически вся культурная элита третьей волны эмиграции, набиравшей силу с начала 1970-х.

Если следовать хронологической последовательности событий, то первым надо назвать Иосифа Бродского. Вынужденный покинуть Советский Союз в июне 1972-го и вскоре «приземлившийся» в Америке, он познакомился с Берберовой осенью того же года. «На этой неделе ко мне сюда приедет Бродский, который прочел КУРСИВ и очень его любит, – писала Берберова Риттенбергу. – Жду Бродского, хочу послушать хорошие русские стихи, которых никто, кроме него, не пишет»[233].

По каким-то причинам его приезд был отложен, и Берберова встретилась с Бродским несколько позднее на его поэтическом вечере в Нью-Йорке, где получила возможность «послушать хорошие русские стихи», а после вечера обнять молодого поэта[234]. И хотя в дальнейшем они будут видеться не особенно часто, в разговорах с друзьями и в своих интервью Бродский будет отзываться об автобиографической книге Берберовой исключительно высоко, ставя ее в один ряд с книгами Н. Я. Мандельштам.

Примерно через год, в августе 1973-го, Берберова познакомится, сначала эпистолярно, с другим, на тот момент еще более знаменитым эмигрантом. Речь идет об Андрее Синявском, герое нашумевшего судебного процесса за публикацию (под псевдонимом Абрам Терц) своих работ за границей. Когда, отбыв лагерный срок, Синявский получил разрешение уехать во Францию и прибыл в Париж, Берберова немедленно с ним связалась. Она послала ему очень сердечное письмо, выражая восхищение книгами Терца и предлагая любую, включая денежную, помощь. Синявский взволнованно ответил, и между ними началась переписка. Узнав, что он еще не видел «Курсив», Берберова отправила Синявскому книгу, и он прислал на нее восторженный отзыв. Летом 1975 года в Париже состоялась их первая личная встреча.

В тот же приезд во Францию Берберова познакомилась (видимо, через посредство Синявского) с другим недавним эмигрантом из Советского Союза, известным литературоведом и переводчиком Е. Г. Эткиндом, решившим осесть в Париже. Он, в свою очередь, высоко оценил автобиографическую книгу Берберовой, откликнувшись крайне лестным письмом. Знакомство с Эткиндом Берберова отметит позднее как одно из главных событий 1975 года, выразив надежду, что общение продолжится[235]. В течение следующих нескольких лет они будут общаться весьма регулярно.

В 1975 году Берберову ожидала и другая радостная новость, касавшаяся ее давнего корреспондента Геннадия Шмакова. После изнурительно долгого ожидания ему удалось наконец покинуть Советский Союз и перебраться в Америку. В конце декабря, чуть не прямо с самолета, он приехал к Берберовой, и личная встреча не только не разочаровала обоих, но еще больше скрепила отношения.

А через несколько месяцев у Берберовой завяжется знакомство с молодым прозаиком Сашей Соколовым. Его первый роман «Школа для дураков», вышедший в издательстве Ardis, произвел на нее очень сильное впечатление, о чем Берберова сразу Соколову написала. Он жил в это время в Вене, но, переехав в Америку, вскоре появился в Принстоне. Тогда же Соколов получил в подарок «Курсив» и, начав его читать, поспешил написать Берберовой, как ему нравится книга.

В начале 1980-х она познакомится и с другими оказавшимися в эмиграции литераторами, включая Василия Аксенова, Владимира Войновича и (несколько позднее) Сергея Довлатова. Со многими из них Берберова, можно сказать, подружится, хотя иные дружбы по разным причинам позднее распадутся. В продолжении автобиографии Берберова, судя по плану «Книги», была намерена рассказать о троих – Синявском, Эткинде и Саше Соколове, но ее отношения с названными, а также не названными здесь персонажами, в свою очередь, достойны детального разговора. Этот разговор пойдет во второй части книги.

* * *

Как уже не раз говорилось, на протяжении 1960-х и половины 1970-х годов бóльшую часть времени Берберовой занимало преподавание.

В отличие от иных своих коллег, она получала явное удовольствие от чтения лекций, особенно тогда, когда после перехода из Йеля в Принстон ей больше не приходилось вести языковые классы. Понятно, что преподавать историю литературы Берберовой было несравнимо интереснее и легче.

«Она читала лекции с азартом, – рассказывает ученик Берберовой, один из крупнейших американских славистов Джон Малмстад. – Это была ее преподавательская манера, немного театральная. <…> Не всегда очень систематично, но как лектор, как личность она очень много всем студентам и аспирантам дала»[236].

Малмстаду вторит и Эллен Чансес, автор мемуарного очерка о Берберовой, вошедшего в сборник «Выдающиеся педагоги Принстона» [Chances 1996]. Чансес, ставшая позднее сама профессором этого университета, в свое время посещала лекции Берберовой, а также много общалась с ней за пределами студенческой аудитории. Чансес, в свой черед, отмечает артистизм и темперамент Берберовой-преподавателя, а также ее умение тонко анализировать поэтические тексты, как это делают люди, знакомые с «ремеслом» изнутри [Ibid.: 15].

На своих лекциях, по воспоминаниям Малмстада и Чансес, Берберова любила декламировать стихи, говоря, что читает их в «старой петербургской традиции» [Малмстад 2010: 147]. Правда, представления об этой традиции у ее студентов существенно разнятся. Малмстад утверждает, что традиция заключалась «в предельной простоте, четкости» и что Бродский, к примеру, из нее выпадал, а Чансес, напротив, склонна вписывать в эту традицию Бродского [Малмстад 2010: 147; Chances 1996: 15][237]. В то же самое время Малмстад и Чансес едины в том, что Берберова читала стихи превосходно. Замечу, что ее декламаторский талант был оценен еще в парижские годы и что другие поэты, бывало, просили Берберову читать их стихи на поэтических вечерах[238]. Да и по прошествии более четверти века ее со всех сторон продолжали уверять, что «голос… звучит отлично», и она охотно позволяла желающим записывать себя на магнитофон[239].

В Принстоне Берберова читала разнообразные курсы, включая историю русского романа от «Анны Карениной» до «Доктора Живаго», поэтику и технику поэтического перевода, но особенно популярными, по воспоминаниям Малмстада, были ее курсы по русскому символизму и эмигрантской литературе, последний из которых предлагали в то время еще только в Гарварде[240].

Составляя программу, Берберова руководствовалась собственными пристрастиями, и о творчестве иных крупных литераторов (например, М. А. Алданова) не считала нужным упоминать ни словом. Однако отсутствие систематичности с лихвой окупалось тем, что могла предложить студентам только Берберова. Обсуждение текстов Гиппиус, Белого, Ремизова, Цветаевой, Набокова, Бунина она перемежала рассказами об этих писателях, большинство из которых близко знала. Иные из вошедших в «Курсив» историй можно было услышать на лекциях Берберовой еще задолго до выхода книги.

В своем курсе по русскому символизму она старалась уделять как можно больше внимания Андрею Белому, в то время очень мало известному на Западе[241]. В результате трое аспирантов Берберовой, включая Малмстада, выбрали в качестве тем своих диссертаций творчество Белого. После защиты Малмстад продолжил свои штудии, и именно его достижения в этой области дали основания говорить о важнейшей роли Берберовой-преподавателя в развитии американского «беловедения».

Берберова щедро делилась со своими студентами не только знаниями, но и временем. «Она имела очень приятную привычку – приглашать учеников к себе на ланч, на ужин», – вспоминает Малмстад [Малмстад 2010: 146]. Конечно, получать подобные приглашения было привилегией избранных, тех, кто Берберовой был особенно симпатичен и интересен. Эту компанию она собирала у себя в каждый День благодарения, сама готовила индейку и все остальное, чему полагалось быть на праздничном столе. О традиционных пирах у Берберовой в День благодарения говорится и в очерке