Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна Страница 28

— Он порядочный, преданный человек и хороший врач. С этим ты не станешь спорить. И подумай, как трудно быть одной. Особенно сейчас…

— Понимаю.

— Детей я подняла, выпустила в счастливую жизнь. «Живите дружно». — Он усмехнулся и Варвара Михайловна предпочла не заметить проскользнувшей в этой усмешке злинки.

3

На следующий день Михаил показал семейству свой доклад «Предложения к лечению и профилактике сифилиса» и рассказал о намерении открыть свой кабинет.

— Но потребуются средства… Откуда взять деньги? Ты же видишь, мы живем более чем скромно, — засомневалась Варя. — Уроки музыки, которые я даю, приносят крохи Иван и Лёля помогают по хозяйству.

— Я надеюсь прилично зарабатывать на приеме пациентов. Смогу поддержать семью. — Михаил во френче с громадными карманами и синих рейтузах вытянул ноги к печи — никак не мог согреться.

— В хорошее дело можно и деньги вложить, — вступил в разговор просматривавший доклад доктора Булгакова муж Вари Леонид Карум. Рискну, пожалуй! — Он улыбнулся пухлыми прибалтийскими губами.

— Я не могу ручаться, что мои врачебные дела пойдут успешно, а следовательно, ваши деньги, вложенные на устройство кабинета, могут пропасть.

А вот одолжить некую сумму, с подпиской о возврате, не откажусь.

— Вот видишь, Варюша, хотел раз в жизни рискнуть — не дали! — Карум ласково посмотрел на жену. Странные у него были глаза — двуслойные. В первом слое дружеское расположение и желание помочь. В другом, прячущемся, померещилась Михаилу настороженность и даже некая насмешка. Не верил Леонид Сергеевич в его врачебные успехи.

— Рисковать сейчас опасно. А если новая власть придет? — подхватил Николка. — И тебя со всеми твоими кабинетами разгромят как контру. Разве не знаешь, что такое большевики?

— Они хотят создать новое справедливое государство, — вставила Варвара Михайловна.

— А я дорожу старым! Тем, которое воспитало, научило меня, сформировало преданным гражданином. Которое кормило и образовывало моих предков. И совсем неплохо, честное слово! — вскипел Михаил.

— Но ты же сам иногда критиковал правительство России, — заметила Тася, не отличавшаяся осведомленностью в политических вопросах. — И когда в деревне видел нищенство и темноту крестьян, сильно царя ругал.

— Да не царя — прихлебателей и наушников его. Я монархист и постараюсь остаться им до конца, — неожиданно для себя с нервной дрожью в голосе декларировал Михаил.

— А большевики обещают принести счастье всему трудящемуся человечеству! — подзуживала Лёля. И протянула газету: — Троцкий обещает мир.

— Но это же утопия! Ложь! «Мир хижинам», а? Что такое их мир? Для того якобы чтобы облагодетельствовать трудящихся, они уничтожают класс «буржуев» — всех тех, на ком держалось благосостояние страны. Нас в том числе. Ненавижу, ненавижу! — Он швырнул прочь газету.

— Либеральная интеллигенция выражает даже некоторую симпатию красным, — тихо вставила Варвара Михайловна. — У нас в школе прошло собрание в защиту социальных реформ…

— Что?! — взревел Михаил и так саданул кулаком по столу, что разом зазвенели все чашки. — Реформ?! Если ради каких-то там утопических реформ требуется разжечь гражданскую войну, натравить брата на брата, разорить государство и ввести террор, то тут уж, извини, никаким симпатиям оправдания быть не может. Тут ненависть зверская, будь ты хоть монархист, хоть демократ или совершенно аполитичный обыватель, желающий одного — набить пузо и выжить… Реформ захотели!

Все замолчали. А Михаил и не замечал никого, только видел те страшные, озверевшие толпы, что потрясли его по дороге в Москву.

— Разве можно не бояться этих людей с волчьими инстинктами, с лживыми, трескучими лозунгами! А ваш Троцкий — убийца и монстр. Я буду воевать с ними… я…

Тася увела мужа, чтобы сделать укол.

4

Снова Тася бегала по аптекам, с ужасом понимая, что болезнь мужа возвращается, — Михаил потерял самообладание.

Там была глушь, нервные перегрузки, непомерная усталость. Здесь — ненависть к власти красных, все больше проявлявшей себя. Метод борьбы с роковым пристрастием мужа оставался тот же — угроза потерять лицензию. Пока Михаил так боится за свою карьеру врача, если собирается работать, то не все потеряно.

Однажды, набравшись сил, Тася заявила:

— Миша, это катастрофа. В аптеках записали твою фамилию. Сказали, что намерены лишить тебя печати. Похоже, это очень серьезно. Не посылай меня больше за морфием. Я не хочу быть убийцей доктора Булгакова. Ведь ты врач от Бога! И знаешь что, — она приблизила свои потемневшие глаза к его испуганным, светлым, — я верю в твою звезду! Ты говорил мне, что мечтаешь о общественности и славе. Они будут. Клянусь. Только возьми себя в руки.

…Наконец-то Михаил нашел силы скрутить себя в бараний рог — доза наркотика постоянно снижалась. Он все увереннее чувствовал себя, ощущая, как ослабевает зависимость. И стыд перед семьей сменился былой насмешливостью, появились прежние шутки, подколы и даже выходы в свет «по бабам» с Колей Гладыревским. Тася смотрела на эти «мужские походы» как на признаки выздоровления и старалась усмирить вспыхнувшую ревность.

«Главное — занять его интересным делом!» — решила она и спешно продала столовый серебряный сервиз, подаренный отцом к свадьбе. Денег хватило на обустройство кабинета и маленькой приемной. Над дверями кабинета появилась табличка: «Доктор М.А. Булгаков. Лечение венерических болезней».

Появились пациенты. При условии конфиденциальности приходили лечиться весьма состоятельные и даже известные люди. Неприметный дом на Андреевском спуске оказался удобен для тех, кто боялся огласки. Метод лечения в те годы был весьма определенным — курс вливаний сальварсана. Проштудировав новейшие работы по этому вопросу и посоветовавшись с совершенно зря впавшим у него в немилость Воскресенским, Михаил проводил лечение все уверенней. Отношения с мужем матери наладились.

Тася в белом халатике и крахмальной косынке открывала дверь, провожала клиента в приемную, потом, сверяясь с записями в журнале, вызывала к доктору. Большая ширма в его кабинете позволяла пациентам не сталкиваться, сохраняя инкогнито.

Во время приема Тася помогала мужу — держала руку больного, когда он впрыскивал лекарство. Кипятила воду, стерилизовала шприцы.

Горячая вода должна была всегда иметься под рукой. Но не стоило поручать это дело Лариосику.

— Опять самовар расплавил! Урод, ей-богу, урод несчастный! — хныкал он, разгоняя чад руками. — Я сам в мастерскую отнесу. Считайте, уже за три починки вам, Татьяна Николаевна, должен.

— Да ладно вам, Лариоп. Я сама не лучше, каждый день что-то бью, — отмахивалась Тася, особой ловкостью также не отличавшаяся.

У Булгаковых снова стала собираться молодежь. И хотя в доме больше не было горничной и посуду мыли по очереди, стол накрывался как прежде. Лучшим помощником в Тасиных кухонных дежурствах стал cемнадцатилетний Ваня, живо надевавший фартук и принимавшийся за любую работу — чистку картофеля, мытье тарелок.

Тacя с Мишей начали выходить в театр, в кино. Мелодрамы потешали Михаила своей наивной глупостью. Он делал вид, что не понимает происходящего на экране, громко задавал вопросы:

— А это кто? А что он хочет? Он что, плохой? Пoчему его женщина в шляпе ударила?

Тася отмахивалась, стесняясь нервно косящихся на них зрителей.

— Дама, дама! — не выдержала однажды соседка сзади. — Раз уж вы привели его, то объясните, что происходит. Видите, человек не понимает!

Позже Михаил неоднократно повторял этот трюк.

Тася надеялась, что болезнь отступила окончательно и день за днем в издерганном, замученном человеке будет возрождаться прежний умница, весельчак, балагур.

5

В 1918 году Михаил полностью отказался от впрыскиваний. С морфием было покончено. Но прежним он не стал. Наркотик нанес его психике жестокие раны. В характере произошли тревожные изменения, вылезло наружу то, что ранее скрывалось под здоровым оптимизмом и бурлящей веселостью: недоверчивость, мнительность, жесткость.